Остановка в пути

Я уже наверняка не раз говорил: вообще-то я люблю дни, когда осень только-только начинается, когда она еще легкой дымкой заволакивает землю и воду, когда солнце не жжет глаза, когда лето уже отступило, а зима еще далеко, именно таким был день нашего прибытия в Варшаву, но о нем я вспоминаю только по обязанности. Я вспоминаю о нем, и мне бы нужно благодарить его, ибо впоследствии, уже при ином освещении переправляясь через Вислу, я в свете ясного дня увидел крутой берег города, усеянный струпьями и шрамами, и тогда я понял: будь в тот первый октябрьский день, когда я шел по мосту, хоть малая точка в моем сознании, способная запечатлеть эту картину, так страх, наверное, бросил бы меня на дощатое дно понтона, ибо тогда я, возможно, увидел бы, в нещадной жути запустения, открывшегося моим глазам, причину нещадного к себе отношения и решил бы, что они ведут меня к пожарищам, считая, что я и есть поджигатель.

Нет, я был целиком и полностью занят самим собой, и на осмотр окрестностей сил не оставалось. Моего разума хватало лишь на самое доступное, на один повторяющийся без конца вопрос: за что? И воспринимал мой разум только то, что, казалось, имело ко мне лишь самое непосредственное отношение.

Каждому такая ситуация знакома: ты пережил трудное время, полагаешь, что был тогда ко всему слеп и глух, но со временем обнаруживаешь, что сохранил удивительнейшие воспоминания, и понимаешь благодаря этому, что глаз ты не закрывал, а смотрел вокруг, широко их открыв, и ушей не затыкал — звуки из внешней среды, войдя в них, запали тебе в память и теперь оттаивают, словно были заморожены мюнхгаузенскими российскими морозами.

Вот почему я помню, что кто-то хотел столкнуть меня с моста и что я успел подумать: ну, здесь неглубоко. Мне случилось потерять башмак, и я как сейчас вижу — конвоиры, словно в бальном танце, отступают в ногу со мной на два шага назад. Я был им благодарен, ведь на понтонах мы не привлекали к себе столь пристального внимания, как на берегу; люди были поглощены переходом по зыбким мосткам, а вооруженных везде пропасть, равно как и таких оборванцев. И что на воде воняло куда меньше, я тоже отметил. На другом берегу, однако, снова завоняло вовсю, и снова поднялся шум, и в меня полетели камни. Конвоиры оказались перед сложной задачей: держась подле меня, они составляли вместе со мной единую движущуюся цель, а отступая от меня, они хоть и открывали меня снаряду, но словно бы отпускали на свободу, им же как раз было приказано никоим образом не упустить меня.

Вот они и поступили так, как поступить им наверняка было нелегко: они попытались достичь взаимопонимания с гражданскими камнеметателями. Они стали кричать в ту сторону, откуда летели камни, какие-то слова, звучавшие просьбой и укором; и видимо, взывали к патриотическим чувствам, ибо добивались успеха как для себя, так и для меня, во всяком случае, до следующего поворота.

Впоследствии я измерил пройденный путь, а потому знаю, что путь был длинный, и к тому же показался он мне тогда дорогой сквозь мрачное ущелье. Впечатление это создавали громоздившиеся по сторонам развалины, груды обломков, которые кое-где осыпались до середины улицы, и люди, что лазали по прокопченным отвалам и казались какими-то потерянными.

Вначале мы поднимались круто в гору, даже мои стражи тяжело дышали, а потом прошли по какой-то части города, где еще оставались деревья и где в домах чернели лишь один-два пролома, пересекли две, не то три площади, прошагали мимо таких стен, где под мемориальными досками с фамилиями лежали осенние цветы, там вокруг меня поднимался особенно грозный шум, а потом завернули в какую-то улицу, где по левой стороне стояли жилые дома, почти все с выгоревшим до основания нутром, но целехонькими стенами, по правой проходило полотно трамвайного пути, а вдали стояли высокие здания, видимо казарма и какие-то официальные учреждения.

Еще две или три поперечные улицы, и вид слева тоже стал весьма официальным; да, более официальным, чем эта кирпичная стена, ничего вообще быть не могло, и более официальными, чем железные ворота едва ли не в высоту стены, вряд ли могли быть другие ворота.

Наш начальник скомандовал моим конвоирам «смирно», подошел к воротам и нажал кнопку звонка.

Прошло довольно много времени, и наконец в дверце, которая виднелась в воротах, открылось смотровое окошко, и оттуда прогромыхало что-то весьма резкое.

Начальник, человек рослый, нагнулся, но, как человек военный, он сохранял военную выправку даже в этом положении, и в такой позе провел свою партию в диалоге сквозь окошко. После чего окошко закрылось, и опять наступила длительная пауза.