Остановка в пути

Я очень и очень себе сочувствую и все-таки ненавижу себя за это. За то, что ревел, хотя это было бессмысленно, и за то, что не выдержал характера.

Слова я подобрал, хорошо все продумав: так я считаю сегодня. Способен ли я был тогда ненавидеть себя — не знаю, и, чтобы тогда, уткнувшись в стену переднего двора, я подумал, что не выдержал характера, тоже весьма сомнительно.

Но сегодня все именно так. Ревмя реветь на тюремном дворе — это же отчаянное расточительство. Если тюрьма попадется на эту удочку, она сама себя сотрет с лица земли. Тюрьме, чтобы существовать, приходится быть неумолимой. Не то, глядишь, расхнычется какой-нибудь такой под виселицей, его и отпустят. Куда ж это годится.

А что я не выдержал характера, я до сих пор считаю омерзительным. Своих слез нечего стыдиться, когда они текут кстати. На том берегу Вислы, там, у товарной станции, когда тьма-тьмущая людей накинулась на меня, там слезы были позволительны и, быть может, пошли бы мне даже на пользу. И пока мы шли, на том горестном пути, кто мог бы упрекнуть меня за облитое слезами лицо? Но нет, именно здесь, вплотную к защитной стене, рядом с воротами, крепко-накрепко запертыми, равно как и дверца в них, и окошко в дверце.

Такова уж моя судьба, и ее я от всей души ненавижу.

Самый скверный казус подобного рода случился со мной куда раньше, чем тот, на тюремном дворе, да, четырьмя по меньшей мере годами раньше, где-то, стало быть, в самой середине моей юности. Мне было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать лет, я зашел побродить, как уже не раз, на вражескую территорию, испытывая от ощущения опасности какое-то особое наслаждение.

Опасность, как известно, дело сравнения; в ту пору мне казалось безмерно опасным забрести в один из окраинных районов Марне, где была бочарня и, по слухам, мальчишек в тех местах на белый свет выколачивали бочарными клепками, и сами они казались точно из дуба сбитыми.

Бочары меня в тот день изловили, и я очень скоро понял: слухи иной раз бывают достоверными. Реветь я ни за что не хотел, ведь в таком городке, как Марне, о моем реве тут же все узнают, но и надеяться, что удары я снесу, не издав ни звука, было делом безнадежным.

Я сыграл на чувстве чести их вожака, крикнул, двенадцать, мол, против одного — мерзкая трусость, и что же, я убедил его. Явив справедливость истинного вождя, он приказал, чтобы его воины бились со мной по одному, один за другим. Будут выходить против меня по росту: начнут малыши, те, что побольше, двинутся следом, а самые длинные уж вобьют мне уши в черепушку.

Ну, мальцы как на меня налетели, так для дальнейших переговоров времени не осталось: или эти щенки меня опрокинут, или я наподдам им как следует.

Все шло хорошо; это же была ребятня, и не всех закаляли клепками, но я понимал, что должен действовать расчетливо, не колотить вокруг себя куда попало, а точно целиться и точно наносить удары.

Но внезапно — от половины команды я уже вполне достойно избавился, и настроение переломилось в мою пользу, поскольку те, с кем я справился, считали, что их победил солидный противник, а мои будущие партнеры разглядывали, не без моральных выводов для себя, носы своих приятелей, — да, так надо же, именно в эту минуту мне представилось, что я вечно буду тут биться, что на место каждого малыша заступят три великана и что все, все это ужасно несправедливо.

И тут я разревелся.

Сострадание к самому себе сгубило меня. У бочарни, равно как и на тюремном дворе. Вот что я ненавижу в своей судьбе; надеюсь, это мое право.

Тюремщик, однако, ничуть не интересовался моим душевным состоянием, выдержу я характер или нет, он на эту удочку не попадется, он выдержит характер, а это значит, что его мой вид ничуть не трогает.

Он резко вывел меня из моего подавленного настроения, приказал отойти от стены и шагать к двери в здании тюрьмы, где меня принял другой тюремщик, и, глянув еще разок через плечо, я успел увидеть, что моего начальника уже нет на дворе.

А в самом здании я увидел, что это тюрьма, и такая именно, какая была мне известна по всем фильмам и книгам.

Поэтому я не стану слишком часто упоминать решетки и замки, я знаю, не я один видел эти фильмы.

Упомянуть хочу лишь, что я очутился в приемной с зелеными стенами, стал лицом к стене и что хоть тут, но оказалась на стене надпись, всего одна, правда; написано было «Ханя», и автор надписи, видимо, знал, почему он ради этой Хани шел на такой риск в приемной.

Потом меня занесли в книгу, и только тут я окончательно понял, что все со мной происшедшее — горькая правда, и с огромным удивлением услышал все свои данные: ведь если они верны, так почему я оказался здесь?

Фамилия: Нибур; имя: Марк; дата рождения: второе сентября тысяча девятьсот двадцать шестого года; место рождения: Марне, Зюдердитмаршен; место жительства: Марне, Прильвег, 4; профессия: печатник; в тюрьму поступил: восьмого октября тысяча девятьсот сорок пятого года. Если мои данные верны? Что значит — если? Они же верны, иначе кто же я такой?

В том-то и вопрос: кто же я такой?

Они предоставили мне спокойное место, чтобы над этим поразмыслить.