Остановки в пути

До пяти часов, до самого прихода мамы, отец пытался меня утешить, он что-то говорил и говорил, а я все плакал и плакал, и совершенно его не слушал. Время от времени отец выходил, и я слышал, как он нервно расхаживает по кухне. Ему, конечно, ужасно хотелось позвонить маме и посоветоваться, но телефона у нас до сих пор не было.

Мама не стала мучить меня расспросами.

— Оставь его в покое, — велела она отцу. — Не хочет рассказывать, и не надо, и нечего его терзать.

Я с трудом припоминаю, что на следующий день происходило на переменах между шестью уроками. Ханс Зетерка в школу не пришел. Помню, кто-то мне крикнул: «Эй, ты, русский костолом!» и «русский садист!» — но все старались держаться от меня на почтительном расстоянии. Даже Флориан, когда я с ним заговорил, отвечал односложно и искоса следил за каждым моим движением. По-моему, даже он меня побаивался.

Классная приказала мне после уроков ждать возле учительской. Сказала, что директор и учителя будут решать, оставить меня или перевести в обычную школу. «Будем думать, что же с тобой дальше делать».

В учительской, за высокими, серебристо-серыми дверями, решается моя судьба. Я, не шелохнувшись, стою в коридоре и жду. Совершенно один. Снимаю медальончик, мой знак Зодиака, и крепко сжимаю его в ладони — на счастье, вдруг поможет? Острые металлические грани больно впиваются в пальцы.

Занятия кончились, и все окна в коридоре открыты. Ледяной ветер заметает внутрь снежинки, но холода я не чувствую. На потолке покачиваются и тихо постанывают лампы с плоскими, как тарелка, еще довоенными эмалированными абажурами. Слышно, как во дворе школьный сторож разгребает дорожку. Иногда мимо проезжает машина и заглушает монотонный скрежет его лопаты. Лепные фигурки на фасаде дома напротив все сплошь в снежных шапках и со снежными бородами.

Мне уже начинает казаться, будто я прождал в коридоре несколько часов. Но когда дверь распахивается, часы показывают всего двадцать минут третьего. Сначала выходит директор. Он бросает на меня строгий взгляд. Прямо передо мной вырастает классная.

— Тебе позволили остаться в школе, — произносит она. — В виде исключения. Благодари учительницу немецкого. Она за тебя горячо вступилась. Всем доказывала, что ты — умный мальчик и непременно должен учиться в гимназии. Хвалила тебя, все повторяла, что ты литературу любишь, даже в свои одиннадцать «Страдания молодого Вертера» прочитал. А их ведь в твоем возрасте редко кто осилит. Правда, прочитал?

Я кивнул.

— Ну, хорошо, — заключает она. — На сей раз мы тебя простим. Но если еще кого-нибудь хоть пальцем тронешь — пеняй на себя. И кстати, скажи своей маме, чтобы пришла в школу.

Я почувствовал себя как висельник, сорвавшийся с веревки и потому помилованный. Вне себя от радости, я понесся домой. Еще издалека я заметил отца. Он нервно расхаживал туда-сюда у подъезда — без пальто, без шляпы, в домашних тапочках. Лицо у него было бледное.

— Где ты пропадаешь? — напустился он на меня, схватив за воротник. — Ты же час назад должен был прийти.

Но я так сиял, что он меня сразу же отпустил и тоже заулыбался.

От восторга я ему сразу же все выложил. Меня мало трогало, похвалит он меня или заругает. Но ни хвалить, ни ругать меня он не стал, а как-то посерьезнел, нахмурился и повел меня в дом.

Мама тоже не стала меня хвалить.

— Если твой враг упал, нельзя его пинать! — читала она мне нотации. — Вот в этом твой директор прав. А потом, ты же иностранец, приезжий. Никогда этого не забывай! Даже когда дерешься, ты должен не только быть смелее их, но еще и честнее. Вот тогда они тебя зауважают. Иначе только бояться и ненавидеть будут. А ты не можешь себе этого позволить, потому что если они тебя возненавидят, то вдвое, втрое сильнее, чем своего. А при первой же возможности так тебя отделают, что мало не покажется.

Я сразу же приуныл. Рано или поздно, в этом я был убежден, они меня подкараулят, накинут на голову мешок и все вместе изобьют. В какой-то книге я прочел, будто в закрытых школах и в армии так всегда поступают с изгоями.

Но ничего подобного не произошло. Одноклассники нас с Флорианом больше не трогали. Я для них оставался непредсказуемым и опасным существом, «русским костоломом» и «русским садистом», пока вся эта история не забылась, не ушла куда-то далеко-далеко. Со временем и стройки перестали меня пленять, а «Страдания молодого Вертера» я не прочитал даже тогда, когда мы проходили их по программе.

VIII. Кровать

Август восьмидесятого. Раннее утро. Я просыпаюсь. Жалюзи подняты, и меня просто ослепляет солнце. Протягиваю руку за очками, лежащими на письменном столе, но стола нет, большой карты США, которая висит над кроватью, тоже, оказывается, нет, исчезли и полки с моими книгами, и шкаф, и картины, и обои с ярким геометрическим узором. Несколько мгновений я лежу в постели, не в силах сообразить, как это. Мне же снилось, что я в Америке. «Америка, — говорил мой отец, — это плавильный котел, в котором каждый, пройдя этап переплавки, становится полноправной частью целого. Там гастарбайтеров не бывает, только иммигранты».