Остановки в пути

Внезапно я осознаю, что это не сон, а явь. Мне четырнадцать, и я вправду в Америке, в Нью-Йорке, на Брайтон-Бич, в Бруклине, населенном в основном евреями-эмигрантами из Советского Союза и потому получившем прозвище «Маленькая Одесса». Я живу в Америке уже почти два месяца. «Хиас», еврейская благотворительная организация, сняла нам небольшую квартирку на полгода.

Комната, в которой я сплю, обставлена скудно. У кровати — картонная коробка с моими вещами. Очки лежат на стопке газет. Я собираю литературное приложение к «Новому русскому слову», русскоязычной газете, состоящей из главной, еврейской, части, редактируемой евреями-выходцами из Советского Союза, и — начиная этак примерно с седьмой страницы — из антисемитской неглавной. В ней старые русские эмигранты и их потомки винят во всех мыслимых бедах всемирный еврейский заговор и клянут большевиков-евреев, из-за которых им якобы пришлось отправиться в изгнание. Новые эмигранты почем зря честят советскую власть за антисемитизм. Однако обе фракции объединяет антикоммунизм и уверенность, что США — самая прекрасная, самая демократическая, самая богатая страна в мире. Внизу страницы помещаются некрологи:

«В прошлое воскресенье после тяжелой продолжительной болезни на восьмидесятом году жизни скончался Петр Михайлович Богомольцев, бывший кадет Российской Императорской армии, бывший бухгалтер фирмы «Ю-Эс-Стил», на протяжении многих лет заместитель председателя Союза Ветеранов Первой мировой войны Нью-Йорка, Нью-Джерси и Коннектикута. Скорбят о покойном его сын Сергей Богомольцев, внуки Ральф Богомольцев и Сьюзан Мак-Алистер, урожденная Богомольцева, правнуки Роберт, Пегги-Сью и Хелен и другие родные и близкие».

Я читаю эту газету, потому что с моим английским «Нью-Йорк Таймс» мне пока не по зубам. Только раз попытался через шестьдесят страниц воскресного выпуска продраться — и, расстроенный, вернулся к «Новому русскому слову». Вот уже две недели я каждый день погружаюсь в захватывающий мир увлекательного романа с продолжениями, в котором описывается судьба жителей сибирской деревни в тридцатые годы. Изо дня в день я жадно проглатываю свои три страницы литературного приложения. Имени автора сейчас уже не помню. Каждое утро я, как одержимый, несусь к газетному киоску. Скоро соберу всю книгу, уложу набранные мелким шрифтом страницы в коробку из-под обуви и потом еще раз единым духом перечитаю. Отец вечно хмурится и повторяет, что вкуса у меня нет и не было.

В это утро я быстренько одеваюсь и бужу родителей.

— Давай-давай, беги за своей дурацкой газетой, — спросонья ворчит отец. — Лучше бы английский учил.

Мне приходит в голову, что его знание английского ограничивается «Хау ду ю ду», «Хэллоу» и «Гуд бай» и что знания о мире он, как и все русские эмигранты, черпает из «Нового русского слова».

— И мусор не забудь вынести! — кричит мне вдогонку мама. — Да, и буханку черного купи в русской лавке у Бирнбаума. Только не в супермаркете, там этот ужасный американский, он как резиновый. Да, и еще купи пачку масла, двести граммов сыра, банку джема. Мой кошелек в сумочке, как всегда. Да, и смотри, осторожно там! Увидишь компанию каких-нибудь цветных, сразу на другую сторону улицы переходи!

У подъезда я спотыкаюсь о туго набитый вонючий пакет. Мусорщики уже три дня бастуют. На обочине громоздятся отходы со всего дома. Наш мешок я бросаю туда же. Потом направляюсь в сторону залива и сворачиваю на главную улицу квартала. Еще метров сто, и передо мной — газетный киоск, а прямо за ним — маленький кошерный ресторан «Иерушалаим», клуб «Одесса-мама», лавочка Бирнбаума и фруктовый магазин Либмана. Я покупаю «Новое русское слово», жадно перелистываю страницы, нахожу нужные и сразу забываю, кто я и где: охотник Леонид Пригов идет по густому сосновому лесу и вот-вот заметит заключенного, который бежал из близлежащего лагеря. И только наткнувшись на какую-то огромную, мягкую тушу, я прихожу в себя и понимаю, что я не на берегу Оби, а на главной улице Брайтон-Бич.

— А, это ты? Ранняя пташка! — услышал я голос Бориса Моисеевича, эмигранта из Ленинграда.

Ему было уже за пятьдесят, но все упорно звали его Борей.

По утрам он работает в магазине Либмана; вот и сейчас перетаскивает ящики с апельсинами.

Я так углубился в чтение, что даже мимо лавки Бирнбаума прошел.

Боря заглядывает мне через плечо:

— Да ты что? Ты эту бульварщину читаешь?

Меня несколько задело, что Боря обозвал мой увлекательный роман «бульварщиной».

— Бульварщину такая газета печатать не станет!