Остров бабочек

Солнце стояло ещё высоко. День летнего солнцестояния только-только минул. После относительно нежарких дней наступили знойные дни. Кузнечики сухо затрещали в траве. Листья тимофеевки, экономя влагу, сложились вдоль основной жилки. А я, как последний дурак, сижу на солнцепёке, рискуя получить солнечный удар.

Я расстегнул ещё две верхних пуговиц у рубашки. Подул на оголённую грудь. Окружающая меня растительность уже начинала томиться без влаги. Да. Хорошего дождика не помешало бы. Облака кучевые, кудрявые, как не стриженые овцы, но ещё не дождевые.

Вдруг сбоку на меня легла тень.

– Добрый вечер, – услышал я высокий старческий голос.

Я повернул голову, и увидел старика, с большой седой бородой и котомкой за спиной. Длинные, спадающие на плечи седые волосы с застрявшей в них трухой, загорелое лицо, по которому стекал грязный пот, сальный ватник, истоптанные кирзовые сапоги и палка-посох, зажатая заскорузлой рукой – выдавал в пришедшем бродячего бомжа, который одновременно мог быть и шатающимся алкоголиком, и странствующим философом, и паломником по святым местам. Его светящиеся светло-карие глаза лукаво улыбались. Но это улыбка предназначалась не столько мне, сколько сияющему миру – солнцу, жужжащим тварям, роду человеческому, который, как сказано, не ведающему, что творит.

– Алейкум ас-салям, – саркастично ответил я, всё ещё пребывая в своих нерадостных думах.

Пришелец этого тона, казалось, не замечал. Поэтому он, щурясь, перекрестился на солнце и, не спрашивая разрешения, уселся рядом со мной, подобрав правую ногу под себя. Палка уже лежала рядом. Потом в сидячем положении освободился от котомки, развязал её, вынул полиэтиленовую литровую бутылку с водой, на четверть опорожнённую, открыл её, опять перекрестил лоб и сделал небольшой глоток воды. Как ни странно, от него не исходил тяжёлый дух прели и старого пота, свойственному подобному типу людей. Хотя, конечно, запах имелся, но это был скорее запах зверя, острый и терпкий, кроме того от него шёл еле уловимый елейный дух.

– Я не помешаю тебе, если немного посижу с тобой, брат? – наконец, произнёс он, после продолжительного молчания.

– Нисколько, – ответил я, превозмогая ещё не проходящую враждебность, хотя в глубине души был рад, что могу как-то отвлечься от своих настроений. – Только здесь жарко. В тени было бы для тебя, дед, намного приятней.

– И-и, даже не волнуйся, мил человек, – напевно протянул он тенорком. – Был бы рядом живой человек. Ведь с человеком можно и поговорить, и побеседовать душевно.

– К примеру, направить на путь истины, – иронично добавил я.

– Нет, этого я делать не собираюсь, – зарёкся старец. – Я же не иеговист какой-нибудь, которого хлебом не корми, а дай ему наставить случайно попавшегося ему человека на путь истины и заодно и обратить в свою секту… Кто я есмь? Персть земная. Откуда мне знать истины.

Типа мы скопские, подумал я, улыбнувшись себе. Знаем мы это самоуничижение, что паче гордости.

– Я подошёл к тебе потому, – продолжал старик, стирая рукавом пот, – что вид у тебя был уж больно рассеянный. А это первая примета того, что на душе у тебя не всё спокойно.

– А разве надо, чтоб на душе был покой, – возразил я. – Разве это не является по учению православной церкви признаком душевной лености?

– Покой-то бывает различный, – тут же ответил старик и почесал свою бороду. – У одних покой от пресыщенности. У других – как венец после напряжённой борьбы со страстями.

– Ну, мне не грозит ни то и ни другое, – усмехнулся я.

– Правильно, – сказал старик. – Ты маешься от неутолённой страсти, которая только накаляет плоть. Тем более ты пребываешь в постоянном ожидании ускользающего счастья, которое усиливает твой непокой.

– Если ты такой знаток души человеческой – ответил я. – Так может, мне предложишь исцеленье?

– Свою проблему ты сам для себя должен решить, – нахмурив кустистые брови, вздохнул старец. – Ведь не всегда страсть пагубна для души. Для тебя, например, страсть может стать спасительна в том смысле, что через неё ты можешь познать милость божию, а так же разлитое по всему миру женственное начало.

– И это говоришь ты, судя по всему, паломник по святым местам? – удивился я, и почесал колено, через ткань которого меня укусил комар.

– Поэтому и говорю, что не всё так однозначно, как пишется в катехизисе. Видишь ли, мы, несомненно, жаждем стяжания Духа Святого, но при этом сами мы не только духовные, но и телесные. Женское начало нас влечёт не только в облике лукавой прелестницы, но и в блесках небесных светил, в шелестах листвы, в пении птиц, в запахах речных лилий.

Прямо поэзия какая-то, подумал я. А вслух задал каверзный вопрос:

– А как же аскеза? Христианская аскеза, при всех её крайностях, имеет глубокий смысл – она как раз отрицает всякую женственность как подпитывающую костёр страсти, который мешает полноценно познать божественную сущность.

– Да, – согласился старец. – У аскезы своя правда. Но своя правда и у мира, который, надо заметить, не всегда лежит во зле.