Остров обреченных

Тогда он больно схватил меня за плечо, и целый час мы ходили туда-сюда по лужайке за дубом, и я совсем замерзла в своем тоненьком платьице, ведь я думала, что быстро вернусь; на нас капала роса, на другом берегу озера куковала кукушка, но он испортил мой вечер, и мне хотелось кричать. Он сжимал мое плечо все сильнее и сильнее с каждым шагом, и я поняла, что меня ждет наказание. Он спросил: ты замерзла? Я ответила, что замерзла, и он решил, что наконец-то покорил меня, и чуть ли не бегом потащил за собой через лужайку.

Через верхушки деревьев просвечивало светлеющее небо, и я пришла в ужас оттого, что уже было так поздно, но, когда лес поредел, я увидела, что на поляне стоит большой шатер. Сначала решила, что это цирк, но внутри стоял затхлый запах, пустые немые скамьи, некрасивый маленький алтарь на возвышении, и тогда я поняла, что это шатер для богослужений, забытый и богом, и людьми шатер для богослужений. На возвышении, рядом с алтарем, в камине потрескивал огонь, и, взявшись за руки, мы пошли к нему по проходу. «А сейчас мерзнешь?» – спросил он, когда мы поднялись на возвышение, понимая, что безнадежно заблудились, зашли в тупик. «Нет», – сказала я, и тогда он решил, что я хочу отказаться, и положил руки мне на плечи, словно собаке на холку, и мы вместе упали на пол.

Я неподвижно лежала на спине, чувствуя исходящее от камина тепло, купол шатра колебался, как поверхность воды, и вдруг я поняла, чего он от меня хочет: это было так ужасно, что меня чуть не вырвало; приподнявшись на локте, я пнула его так, что он застонал от боли.

– Мне это не нужно! – закричала я, как будто кто-то другой, более опытный, вложил эти опытные слова в мои неопытные уста. – Мне нужно другое!

– И что же тебе нужно? – злобно спросил он и, пошатываясь, отошел к камину.

– Я хочу согреться, – сказала я, – хочу, чтобы мне стало жарко, а если ты попробуешь что-то сделать, то у меня там звезда, и ты об нее обожжешься!

Тогда он стал хлопать дверцами камина – оттуда пошел едкий дым, и мы оба закашлялись. Он пытался удержать меня, притворившись, что ему плохо, отчаянно стонал, но я бросилась бежать по проходу, едва успев увернуться от полена, и оно ударило не по мне, а по скамье, оставив на ней белую рану.

Только когда я пришла домой и спряталась под одеяло, я заметила, что ничуть не испугалась, но было ужасно больно. Я заплакала – без привычных судорожных рыданий, легко-легко, как будто во мне плакал кто-то другой, и так же невероятно легко стала кричать: оказалось, надо было просто открыть рот, и мама, или кто-то другой, начал кричать внутри меня.

Как-то вечером госпожа Мюльхаус заставила меня пойти с ней на вечернее собрание в ту самую церковь, и среди толпы, собравшейся у входа, я заметила высокого седого мужчину с тяжелыми веками, который держал за плечо молодого человека моего возраста. Пастор с сыном, почтительно прошептала мне госпожа Мюльхаус, и тут я узнала его, узнала этого мальчика: это он хотел утопиться из-за меня, он бросил меня на пол между алтарем и камином.

Я сидела на скамье, оглушенная духотой, запахом тлеющих благоговений и разгоряченных тел, и потом, когда начались песнопения, кто-то – сама не знаю кто – вывел меня на амвон, и я стояла там и пела, совсем одна, пела незнакомую мне песню незнакомым голосом. Семья пастора сидела на небольшой скамье в первом ряду, и я услышала, как толстуха-пасторша сказала: надо заставить ее замолчать, надо заставить ее замолчать – но пастор отозвался: зачем, такая красивая песня.

Песня закончилась, но я этого даже не поняла, повисла тишина, меня привела в себя госпожа Мюльхаус, которая подошла ко мне с побледневшим лицом и огромными от ужаса глазами. И тогда я упала на колени у алтаря, и высокий, мощный голос внутри меня произнес: грешник, грешник, грешник… Кто сидит на скамье с белой раной, кто бросил в меня поленом после того, как ему ничего не удалось?

– Вот он, – прошептала я и показала на пасторскую скамью, – вот он, смотрите, как он краснеет, говорит о том о сем, смотрите, как ему хочется убежать от стыда и страха, посмотрите, вы, возвышенные души, посмотрите на сына пастора, который бросил меня на пол как-то вечером между алтарем и камином и попытался изнасиловать!

В церкви воцарилась тишина, какая бывает между ударом молнии и первым раскатом грома, и я снова вынырнула в жестокую реальность, посмотрела на мертвенно-бледного сына пастора – и тут произошло нечто ужасное: я не узнала его! Между ним и тем, кто утверждал, что желает моего тела, не было ни малейшего сходства – о как же это все было отвратительно! А потом я увидела красное лицо госпожи Мюльхаус, распухшее от унижения, и поняла, что меня может спасти только одно, и с аномальной готовностью самоубийцы я открылась крику внутри меня, сдалась крику внутри меня, отдалась крику без тени страха, словно самка во время течки, растворилась в смертельных кислотах, нырнула с открытыми глазами навстречу спруту, а потом упала прямо на амвоне, ибо крик был таким тяжелым, что я не выдержала бы его на ногах.