Остров обреченных

Ты тоскуешь по моментам самоуничижения, жесточайшего и нежнейшего одиночества со всей силой своей надежды, со всем огнем своих снов, ибо ты приобщился к опасной тайне, тебя посвятили в тонкости использования смертоносного яда под названием «одиночество», и теперь ты, как заядлый морфинист, делишь жизнь на две части: уход туда и возвращение оттуда. Но куда же податься, если ты находишься в своей богом забытой дыре? Попытаться завести близких друзей – нет, ведь ты боишься, и, вероятно, небезосновательно, что близкая дружба (хотя близость – понятие весьма относительное) поставит тебя в край-не неудобное положение и донельзя снизит твои шансы вновь быть выброшенным в огромную ледяную вселенную, а значит, следует держать людей на приличном расстоянии – кстати, очень помогает окружить себя стеклом или пленкой. Если уж заводить любовницу, то разве что для того, чтобы в подходящий момент напугать ее своим холодом, вызвать у нее отвращение, оттолкнуть ее ледяными рука-ми, толкнуть с такой ненавистью, что она полетит через вселенную, ведь именно этого ты так хотел – пожалуйста! Или можно вести светскую жизнь, общаться со сторонниками и сочувствующими, позволять змеям, выползающим из всех углов, кусать себя и повторять, что они тебя уважают, ценят и так далее. Кстати, а почему бы не вызвать презрение всего мира, почему бы не навлечь на себя его гнев, тут ведь все средства хороши, главное – как-то добраться до этого предельного одиночества и снова услышать, как поет вселенная.

Вот почему как-то вечером – кстати, последним вечером вместе – он сообщает ей, что утром отходит поезд с тремя тысячами добровольцев, что этот поезд в каком-то смысле отправляется в его юность:

– Мы, одиночки, народ особый, особая раса. По-хорошему, на нас следовало бы ставить клеймо, чтобы все сразу видели и думали: он одинок, его лучше оставить в покое, а то он заразит меня, ведь под его одеждой наверняка скрываются огромные раны, как у всех одиноких.

Он стоит перед зеркалом в прокуренном коридоре, уставленном старой, доставшейся ему по наследству темной мебелью для курительной комнаты, и всматривается в юное лицо, напряженно ожидающее, покрытое в случайном порядке рассыпаными по коже складками невыносимого отчаяния; слегка покрасневшие от выпитого виски глаза блестят, на подбородке красуется полученная в детстве отметина от неловкого удара топором – белый шрам, уходящий вниз по шее; его лицо некрасиво, но правдиво, для лица оно слишком редко лжет, и он думает: мне не нужно клеймо, по мне и так все видно. Потом прячет шрам под шарфом и продолжает говорить с ней, не сводя глаз с зеркала и поправляя шарф, потому что пришла пора уходить:

– На нас могли бы ставить клеймо, сказал я, или пришивать на грудь нашивку с заглавной буквой О – Отшельник, Одиночка, Один и все другие производные от «один» – обрати внимание, не от «двух», не от «шести», не от «ста». И когда мы отправляемся на войну добровольцами…

– Отто, – с нежностью говорит жена, с такой нежностью, которая появляется лишь от отчаяния, от отчаяния, предназначенного только одному, конкретному человеку, – спасибо тебе за то, что ты так замечательно мучаешь меня, я этого никогда не забуду, но постой, Отто, не уходи – что ты там будешь делать всю ночь, ведь поезд отходит в шесть утра!

Собранный рюкзак стоит у выхода, в любой момент готовый взмыть в воздух, – огромная тяжелая птица, которой наконец надоело прыгать по земле. Он смотрит на рюкзак, потом на жену, потом снова на рюкзак и думает о длинных тоскливых улицах вокруг вокзала, о том, как он будет бесцельно бродить там меж голых тополей, курить одну сигарету за другой, топя окурки в лужах, и насвистывать печальные мелодии, приходящие в голову, как к нему будут обращаться сомнительные типы, решившие, что он ищет собутыльников, как ему придется мерзнуть и быть одному, но все равно даже близко не подобраться к тому прекраснейшему из всех одиночеств на свете.

– All right, – неохотно произносит он, медленно снимает с шеи шарф и снова разглядывает свой шрам, проводит по нему пальцем, – all right, я останусь еще ненадолго – только не подумай чего.

– Ах, Отто, – произносит она, подходит к кровати и ложится, – я уже давно ничего не думаю.

Он возвращается в комнату, жена лежит на кровати в одном халате и с идеально продуманной небрежностью дает ему понять, что под халатом ничего нет, но он придвигает к кровати стул, садится рядом и смотрит на висящую над бюро картину, из тех, что достаются по наследству: котята играют с мячиком на покрытой лоскутным одеялом кровати. Рама треснула в четырех местах; можно было бы конечно и починить, думает он, но все время мешает одиночество. А вот в углу, куда он не смотрит, пусто – он знает это наверняка – пусто, только пачка смятых счетов, хотя еще в прошлую пятницу там стоял письменный стол, а теперь оказывается, что стол продан, ибо зачем он нужен, если никто за ним не сидит и ничего не пишет; когда уже все понятно, когда весь механизм ясен, когда совсем рядом идет война – кому нужны письменные столы во время войны?