От Северского Донца до Одера

Надзиратель спрашивает у меня постановление об аресте! Я отвечаю, что у меня его нет. Его это мало беспокоит, и он заговаривает со мной о наказании. Говорит, что моя песенка спета!!! Наговаривает целую кучу глупостей, и кажется, что то один, то второй из двоих других пытаются вмешаться в этот разговор, напоминающий новый допрос. В этот момент я получаю удар сзади, кулаком по затылку. Тут же разворачиваюсь и прижимаюсь спиной к стене, намереваясь не оставлять это безнаказанным! Но я не видел, кто ударил меня! У меня возникают сомнения: а может, те двое, в одежде из запасов американской армии, не только надзиратели, но еще и вольнонаемные? На третьем форма надзирателя, черная или темно-синяя, и такого же цвета кепи. Он спрашивает меня, кто я такой и откуда попал сюда. Я отвечаю, что прибыл из Германии и служил в дивизии СС «Валлония». «Вот как! – восклицает надзиратель. – Наконец-то нашелся хоть один, который сознается в этом!» Если верить им, то никто и никогда там не служил или служили, но разве что возчиками или поварами. «Итак, больше никто его и пальцем не тронет, никто его больше не ударит», – заявляет надзиратель, повернувшись к остальным. Те немедленно молчаливо соглашаются. А я-то полагал, что они всего лишь ненадолго прервались и станут бить еще сильнее! Действительно, некоторые легионеры думали, что таким способом смогут минимизировать бездействие правосудия.

Тот, что поменьше и у которого сейчас в руках коробка с парикмахерскими принадлежностями, поворачивается к надзирателю и спрашивает: «Начальник, у него хорошая стрижка, совсем короткая. Его действительно нужно обрить?»

«Не надо, и так сойдет», – отвечает тот. Так я избежал стрижки под ноль! И правда, я только сегодня днем заходил к парикмахеру. Видимо, раз «начальник» проявил ко мне снисхождение, остальные почувствовали себя обязанными поддержать его? Не уверен, но за все время своего пребывания здесь я больше не буду объектом дурного обращения. Что заставляет меня временами испытывать смущение. И вовсе не потому, что я мазохист, а из-за других заключенных, подвергающихся регулярным побоям. И все же странно испытывать неловкость оттого, что тебя не бьют, как других! Интересно, как называют подобный синдром?

Потом меня отводят через вторую дверь канцелярии в помещение, где уже находится 30 заключенных. Они стоят, сидят на полу или присели на корточки. Один из них неподвижно сидит на грязном соломенном матрасе. Пол выстлан бетонными плитами для мостовых, в беленых стенах два крошечных окошка, очень высоко и без стекол, которые пропускают мизерное количество света. За исключением забранного решеткой кусочка неба, больше ничего не видно. Здесь всегда полумрак! Это старый склад стекольной фабрики, слегка приподнятый над уровнем двора. Воняет средством для дезинфекции. Я хорошо различаю запахи, а запах креолина целых пять лет будет присутствовать практически везде!

Немного погодя ко мне подходят сначала один, потом второй, затем еще несколько заключенных. В тюрьме вновь прибывший – всегда событие! С ним доносится слабое дуновение свободы, последних часов его свободы. Из моих знакомых здесь Й. Леклерк, с которым я был в Валлонской гвардии в 1941 году, и бывший военнопленный, Сервье, пришедший в легион в 1943 году прямо из немецкого лагеря для военнопленных. Есть еще пожилой человек, которого я не знаю, но который знает меня, друг семьи моей невесты, некий П. Не так много знакомых, но это и понятно, ведь я не местный. И я рад встретить друзей по несчастью, с которыми отлично поладил. Они рассказали мне о жизни здесь, о здешних подвохах, обо всем, что мне полезно знать, а также обо всем, что случилось и что они испытали и пережили!

Те, у кого есть хоть какое-то имущество, сложили свои жалкие обноски вдоль стены, однако большинство здесь такие же, как я, – у них нет ничего. Посещения крайне редки, или их вовсе нет, почти ни к кому из заключенных никто не приходит. На 30 человек всего с десяток матрасов, поэтому большинство спит прямо на влажных бетонных плитах. Для меня находится только одно место, рядом с человеком, сидящим на матрасе, на которого я сразу же обратил внимание. Совершенно неподвижный, словно впавший в спячку. Спрашиваю товарищей, за что он попал сюда. Леклерк говорит, что это отец Б.! Отец того самого камрада, с которым я столкнулся в Вервье и который просил сообщить его отцу, если я вдруг того встречу, о его отъезде в Бретань во Франции. Что за невероятная цепь совпадений! Тогда мне в голову даже не приходила мысль о поездке в Шарлеруа и, более того, я понятия не имел, что собой представляет отец Б.!