От Северского Донца до Одера

Само собой, чтобы двигаться, здесь слишком мало места, всего лишь узкий проход между матрасами, парашами и единственным табуретом. В одной из ножек этого табурета сделан хитроумный тайник для кремня, потому что курение, естественно, строго запрещено, как и хранение чего бы то ни было, чем можно развести огонь. Отсюда и тайник для кремня, и другой для кресала – обломка бритвы, чтобы высечь искру. В жестянке от пастилок против кашля кусок носового платка, используемый вместо трута. Мои сокамерники уже нашли способ запастись всем этим, ведь некоторые находятся здесь с сентября 1944-го! Кремни попадают в камеру завернутыми в фольгу на дне тюбиков с зубной пастой, которые принесли родственники тех, кому разрешены свидания. Лезвия бритв, точнее, их обломки от тех, что нам выдают на несколько минут, чтобы мы могли побриться. Потому что боятся самоубийств! Что, впрочем, не мешает тем, кто решил свести счеты с жизнью, добиться своего.

Что касается прогулок, то нам они доступны только по полчаса в день! Из которых 10 минут уходит на то, чтобы выйти и вернуться. 30 минут на то, чтобы размять ноги, затекшие за 23 с половиной часа в камере, где большую часть времени мы поджимали их под себя, и 20 минут, чтобы наполнить легкие свежим воздухом, вырваться из удушающей атмосферы переполненной камеры, перегретой, словно парилка. Каждое утро, в ожидании времени прогулки во дворе, Пьет, «экономический» арестант, меряет шагами свободное пространство камеры, шаркая при этом своими изношенными ботинками. Все это время мы не слышим ничего, кроме его шагов, не видим ничего, кроме него самого. До того дня, покуда я, выведенный из себя его поведением, не обещаю придушить его, если он сейчас же, как и все остальные, не сядет на место. Если все мы не можем так делать, то почему он должен быть единственным, кому это доступно, заставляя других поджимать под себя ноги? В такой момент невозможно ни читать, ни даже над чем-то задуматься из-за его хождений и шарканья изношенных ботинок! Пьет делает то, что ему сказали, и мои товарищи благодарят меня за вмешательство.

Но разве я мог придушить своего сокамерника, хоть он и «экономический» заключенный? Хотя в таком маленьком пространстве слишком много людей, без малейшей возможности на приватность, хотя бы на мгновение, для чего бы то ни было, хоть для отправления естественных надобностей, хоть для личной гигиены! Все, абсолютно все делается на виду! Мою невесту, арестованную в сентябре 1944 года, освободили через шесть месяцев. Из письма я узнаю, что ее снова арестовали! Посетителей у меня не было. Родители умерли, братья тоже в тюрьмах, сестра в монастыре и не может выйти в свет. Она добровольно приняла монашеский постриг. Может, мою невесту освободили ради того, чтобы сделать из нее приманку, чтобы меня было проще поймать? Как высоконравственно! В чем ее могли обвинить? В членстве в Jeunesses Féminines, рексистской женской молодежной организации, в возрасте 17 или 18 лет? Не все из этих молодых людей подверглись аресту. Да, многие, но на основании каких критериев? Это невозможно выяснить, и самому правосудию оказалось непросто объяснить это нам. Стечение обстоятельств. Прекрасный пример беспристрастности правосудия, когда два бывших auditeurs militaries, военных прокурора, осмелились отстаивать свои права в телевизионном эфире, а с ними и ряд «историков», требовавших больше того, чем считалось приемлемым организаторами шоу, нацеленного на пересмотр истории и восстановления истины! За что арестовали мою невесту во второй раз? За то, что она была обручена с легионером? Какое ужасное преступление! Его можно рассматривать как военное!

Мою невесту осудили на год, без права на досрочное освобождение, и она в два этапа отсидела в тюрьме 365 дней! У нее не было шансов ни на «смягчение» наказания, ни на то, чтобы попасть под действие La Loi Lejeune – «Закона Лежена»[109]

, ни на сокращение срока наказания за примерное поведение! Я не стану описывать ее злоключения, поскольку она сама этого не хочет! Просто узрите великодушие победителей, которым даже не нужно было участвовать в войне. И этого я им никогда не прощу – по крайней мере, до тех пор, пока они не признаются, что совершили подобное варварство. Не говоря уже о том, что они находят для себя извинения или считают это справедливым, и я говорю не о себе.

Как много супругов, родителей, невест и даже детей подверглось аресту, – не говоря уж о пытках, – став таким образом заложниками «правосудия», даже после окончания войны? Да, имели место и судебные процессы над «гражданскими» или военными, ответственными за жестокое обращение с людьми, но те, кого на чрезвычайно редких процессах действительно приговорили и лишили свободы, отбывали только часть назначенного срока заключения. Во всяком случае, против бельгийских солдат, подло и хладнокровно убивших четырех родителей легионеров в 1945 году в Лауэнау – включая журналиста и молодого калеку! – дело так и не возбудили.