От Северского Донца до Одера

Из стен сочится влага, они буквально пропитаны ею, поэтому, не имея чем укрыться, я остаюсь на милость сырости и холода! В таких условиях будет непросто провести все ночи. На мне только брюки и очень легкая куртка – все как всегда. Дни не менее длинные – без чтения, без возможности писать, без вообще какого бы то ни было занятия, без того, на что можно смотреть и изучать, безо всякой мебели. А если бы у меня было что читать или чем писать, то все равно в царящей здесь полутьме это оказалось бы невозможно. И еще тишина! Она настолько полная, что кажется мне оглушающей! Поскольку в карцере двойные двери, между которыми преддверье, из коридора до меня не доносится ни малейшего звука, тем более что он совершенно пустой и отделен от других крыльев еще одним коридором и еще одними дверями. Снаружи тоже не доносится никаких звуков. Обычно мне нравится тишина, но здесь она просто невыносима.

Нужно придумать, как убить время, поэтому я принимаюсь, сантиметр за сантиметром, исследовать свою темницу. Там, где стены красного кирпича не выщерблены, они пропитаны смолой и побелены. И там я обнаруживаю надписи, сотни настенных надписей, нацарапанных даже там, куда человек не может дотянуться. Как им это удалось? Надписи всех сортов и фасонов: «Mort au vaches!» – «Смерть полицейским!»; и, конечно, классика – альфа и омега всех заключенных: «Toi qui entres ici, abandonne tout espoir!» – «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»; «Сознаешься – пропадешь»; «Подобно Дантону, они развязали террор. И, как Робеспьер, падут его жертвой». Надписи от самых неприличных до крайне философских. Здесь томились и интеллектуалы!

В карцере я провел три дня и три ночи. 72 часа, и каждый час тянулся, словно целый день. И один, абсолютно один, поскольку утром тюремщик оставлял мне кувшин воды и кусок черствого хлеба, а вечером миску водянистого супа, ради которого не стоит и рот открывать. Вот и вся еда. Без малейшего общения, без каких-либо звуков, как если бы я вдруг оглох. Словно в склепе, где можно прохаживаться по пространству в 6 или 7 квадратных метров, меньшем, чем грузовой поддон. И только размышления позволяли мне убедить себя, что я все еще на этом свете, что я живое, мыслящее существо! Даже если мои мысли и не слишком добрые. С течением дней во мне росло ощущение бесконечности заключения. Вопреки ужасу, горечи и панике, охватывающей всех невинных людей, которые попадают за решетку или кому вынесен приговор, о чем мне не раз доводилось читать, моя уверенность в несправедливости наказания и осознание того, что мне не в чем себя упрекнуть, помогали переносить все невзгоды, хоть и не всегда успешно.

Мой скептицизм перерастает в чувство отвращения, и мое презрение к существующему режиму только усиливается. А затем приходит ощущение превосходства – да, именно так, хоть это и может показаться слишком самонадеянным! До сих пор подобная мысль даже не приходила мне в голову, но с течением срока моего заключения, день за днем, видя действия тех, кто намерен сломить нас, их ненависть, у меня возникает чувство превосходства над ними – вместе с волевым желанием дать всем невзгодам пронестись мимо и не позволить им повлиять на мой моральный дух, постараться ничего не воспринимать всерьез, каким-то образом оградиться от всего. Такое состояние рассудка позволит мне преодолеть и перенести все с минимальным для себя ущербом.

Знать, что на воле сейчас весна или лето, и не видеть при этом ни цветка, ни листика, ни хотя бы травинки! И наблюдать за падающим снегом только сквозь решетку! Это тяжело.

Через три дня карцера меня отводят к начальнику тюрьмы. Сейчас он кажется мне еще незначительнее, чем раньше, а я чувствую себя увереннее, чем когда входил в свою темницу. Затем возвращаюсь в камеру, к своим сокамерникам. Такое ощущение, будто я оставил их несколько недель назад. Они чествуют меня, как героя. Каждый день они оставляли для меня небольшую часть своих рационов! Такая солидарность заставляет меня моментально забыть о долгих днях изоляции. До вечера рассказываю им о своем пребывании в карцере. Что особенно поражает меня по возвращении в камеру, так это разница температур. Здесь не менее 30 градусов, скорее даже больше, тогда как в карцере было наверняка не больше четырнадцати-пятнадцати. Перенаселенность. Там у меня не было соломенного матраса. Здесь их всего штук пять-шесть! Но что это за матрасы! На треть из соломы, на треть из соломенной трухи и на треть из пыли! Для сна мы раскладываем их так, чтобы каждому хватило места пристроить голову и поясницу. Днем часть из них прислоняем к стене, а другие кладем на пол, чтобы у нас получилось сиденье со спинкой.