От снега до снега

Секретари крайкома партии Лаврентьев и Верный, командарм Блюхер, председатель крайисполкома Крутов, Листовский, Слинкин — друг партизанской юности Фадеева — просили его остаться хотя бы на несколько лет в крае, обещая ему, как говорят, «от любви до квартир». Фадеев был избран в Хабаровске членом крайкома партии и делегатом с совещательным голосом на XVII партийный съезд.

Он то давал свое согласие остаться здесь на жительство, то, ссылаясь на дела в Москве, обещал бывать на Дальнем Востоке наездами.

Пока на костре варилась уха, Фадеев достал из парусинового портфеля томик «Мастера искусства об искусстве», с которым, помнится мне, он почти не расставался, и стал нам читать высказывания великих художников Возрождения.

Если бы Кулыгин, хлопотавший у костра, не напомнил про уху, Фадеев читал бы и читал.

— Черт, Гаврилыч, испортил песню! — закричал Шабанов. — Ну ничего, Саша, ты нам после еще почитаешь...

После обеда, когда солнце немного зашло, мы побродили по лесу, полазили по сопкам, откуда открывался чудесный вид и на Амур и на Уссури.

Вернувшись на бивак, расселись вокруг погасшего костра и приступили к обсуждению ближайшего номера журнала. Из кучи материалов, присланных Фадееву на приморскую дачу, он выбрал только пьесу Бориса Кисина «Сихотэ-Алинь» и один или два рассказа Ивана Шабанова из цикла «Экзотические рассказы» о Камчатке.

Когда Иван Иванович попробовал отстоять весь цикл, Фадеев раскритиковал большинство вещей за красивость и выспренность стиля, и автору, как говорится, нечем было крыть. Он сидел молчаливо, нахмурившись, смахивая рукавом пот со лба.

Поскольку произведений для номера было недостаточно, Александр Александрович предложил, чтобы тут же выложили, что у кого есть.

— Начнем, пожалуй, с поэтов!

Первым читал Комаров.

Когда очередь дошла до меня, я прочитал длиннющее, строк на полтораста, стихотворение про Амур.

Фадеев взял у меня тетрадку, быстро пробежал глазами странички и, послюнив огрызок карандаша, с маху перечеркнул почти все стихотворение, оставив только первые шесть строчек, самое начало:

Встает рассвет, ленив и хмур, Туман ложится вширь. Течет Амур, шумит Амур И разделяет мир. И друг на друга берега Глядят, как два врага...

— Ну вот, предлагаю стихотворение «Амур» в очередной номер журнала «На рубеже».

Я опешил. Как это так, из полутораста строк оставить всего шесть! Хоть предложение исходит от самого Фадеева, я не согласен!

— Не дам я стихов в журнал, — мрачно сказал я.

Фадеев понял мою обиду:

— Тогда вынесем на общий суд. — И, передав мне тетрадь, предложил: — Прочти сам, не спеша.

Прочел первую строфу, потом следующие две строчки: «И друг на друга берега глядят, как два врага» — и понял, что все про Амур сказано, а дальше — трескотня!

— Спасибо, Александр Александрович, согласен!

Через несколько лет, вспомнив это коротенькое стихотворение, он поместил его в московский сборник «Самураи просчитались», посвященный событиям на Хасане.

Следующим получил слово прозаик Кулыгин. Петр Гаврилович, любивший посмешить, достал из кармана свежий номер газеты «Тихоокеанская звезда».

— А я спою передовицу «В срок закончить косовицу». — И красивым, сочным баритоном стал петь передовую на мотив арии Хозе из оперы «Кармен».

Мы покатились со смеху.

Кулыгин, заведуя отделом информации «Тихоокеанской звезды», правя в номер материалы, пел их. Если что не ложилось на музыку, не звучало, он кидал в корзину. И в редакции уже привыкли, что из кабинета Петра Гавриловича слышатся «арии» классических опер.

Заволновался Амур, и стало не так знойно. Развалясь на прохладной траве и подложив руки под голову, Фадеев тихо запел свою любимую песню «Трансвааль». Я много раз слышал, как он пел ее, а нынче на берегу реки, среди зелени таежного леса, около костра, песня звучала особенно душевно.

Сынов всех девять у меня, Троих уж нет в живых, А за свободу борются Шесть юных остальных...

И мы подхватывали припев:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя, Ты вся горишь в огне.

Перед тем как нам сесть в лодку и плыть обратно, Александр Александрович ушел в заросли и вскоре вернулся оттуда с целой охапкой зеленых листьев. Он бросил их в свою старомодную, с пуговкой на макушке, кепчонку, смешал и потом, вынимая по листику, устроил нам экзамен по ботанике.

— Ну-ка, Сенюша, говори, что это за лист, с какого дерева сорван?

Я взял листик, долго вертел его перед глазами, называл то одно, то другое дерево, пока Фадеев не прервал меня:

— Не знаешь? Ну, а вот этот? — Он протянул другой листок.

Я опять стал путать.

— Ставлю тебе двойку, да еще с минусом.

От стыда хотелось провалиться сквозь землю: так опростоволосился перед самим Фадеевым!

Единственным моим утешением было, что не знали этого ни Ваня Шабанов, ни Титов, ни Кулыгин. Дима Нагишкин с пятое на десятое что-то отвечал, получив с натяжкой тройку.