От снега до снега

А Петр Комаров знал все, знал, с каких деревьев сорваны все пятнадцать или двадцать листьев. И Фадеев поставил ему пять.

В конце экзамена он сердито, слегка даже побагровев, сказал:

— Прошу простить, что опять по-стариковски ворчу на вас. Наверно, имею на это право, ведь больше вашего, как говорится, дров нарубил. Да и природа наша дальневосточная, в особенности тайга уссурийская, вошла в кровь и плоть с детских лет. Однако и я не наберусь смелости сказать, что все знаю. Работая над дальневосточным романом, довольно часто испытывал трудности оттого, что многое позабыл. Собственно, я и приехал в родной край, чтобы восполнить пробелы и заново окунуться в Дальний Восток, подышать его воздухом. А вы, хлопцы, пока молоды, бродите по краю, изучайте его внимательно. Нигде человек не связан так с природой, как у нас, на Дальнем Востоке. — И ставил всем нам в пример Петра Комарова, с юных лет охотника и рыболова, для которого не было в лесу никаких тайн.

Да, нужно было здорово надышаться дальневосточным воздухом, чтобы так, как Фадеев, описать осень в уссурийской тайге: «Из всех прекрасных осеней в этой стране это была самая прекрасная. Солнце так долго грело, что казалось, совсем не будет зимы. Лист долго не опадал, зеленая хвоя стояла среди красной листвы. По утрам ударял морозец, деревья, сухая трава и мох были точно в розовой шерсти. Утром солнце сквозило через морозную дымку, а потом грело все сильней, сильней, — и все оттаивало и мокро сияло вокруг. А к полудню уже было так сухо, что над открытыми пригорками с поникшей белесоватой травой попархивали простенькие бабочки, бог весть где переждавшие морозец».

Сколько раз, помнится, получал я от Александра Александровича двойки и тройки по ботанике, а когда в 1953 году (спустя восемнадцать лет после Хехцира) он прочитал мою «Быль о жень-шене» и при встрече сказал, что я «вытянул почти на пятерку», впервые в жизни испытал я счастье от написанного...

Он был нам, дальневосточникам, высший судья, и даже писатель такого могучего таланта, как Эммануил Казакевич, с душевным волнением ждал его веского слова.

О том, что частицу своего сердца Фадеев навсегда оставил в родном далеком крае, свидетельствует хотя бы такой факт.

В декабре 1950 года Александр Александрович приехал в Ленинград на пятидесятилетие Александра Прокофьева. Встретив на этом вечере Фадеева, я сказал ему, что привез привет с берегов Тумнина. Он удивленно глянул на меня, отвел в сторону:

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, от кого привет?

— От учителя, Николая Павловича Сидорова!

— Что-то я такого не припомню, — откровенно признался он.

— Когда вы учились во Владивостокском коммерческом училище и жили у Сибирцевых, к ним приходила работать белошвейка. Часто приводила она с собой своего сына Колю. Мальчик слыл способным художником и рисовал декорации для ваших спектаклей, которые вы, молодежь, устраивали дома. Сидоров говорил, что хорошо помнит вас, доморощенного, лихого актера. И просил передать вам привет.

Фадеев весело усмехнулся, потом задумался на минуту-другую, напрягая память.

В это время его позвали в президиум. Но и там, видимо, он старался вспомнить Сидорова, потому что, как только объявили перерыв, Александр Александрович прямо со сцены подошел ко мне и сказал:

— Так я вспомнил его. Действительно, в то давнее время принимал участие в наших театральных постановках художник Коля, тихий, застенчивый паренек. Где же он теперь учительствует?

— На Тумнине, в лесной школе у орочей.

— У арсеньевских орочей? — удивленно спросил Александр Александрович. — И много их живет там, на Тумнине?

— Весь народ, человек триста пятьдесят...

Тут стали подходить писатели, и наш разговор был прерван.

— Зайди завтра часам к трем в Союз, — предложил он. — Ты мне подробней расскажешь. Интересно все это!

Назавтра ровно в три я пришел в Союз писателей. Фадеев уже сидел в кабинете у Прокофьева. Я приоткрыл дверь, просунул голову. Увидев меня, Александр Александрович вышел в приемную, усадил меня на диван, и я с полчаса рассказывал ему о своей поездке на Тумнин.

Признаться, не так уж просто было накоротке рассказать Фадееву, перед которым я всегда немного робел, о живописной дороге из Комсомольска в Усть-Орочскую сквозь тайгу, через скалистые горные перевалы. Ведь Александр Александрович знал эти места по книге Арсеньева «В горах Сихотэ-Алиня».

Правда, в то далекое время поезда на Тумнин еще не ходили и через широченный Амур не плыли стальные трехтрубные паромы. А орочи во времена Арсеньева кочевали вдоль берегов таежных рек, жили в ветхих шалашах из древесного корья и, будучи сплошь неграмотными, подчинялись древним родовым законам и обычаям.

И вот я рассказываю, как паром переправил через Амур по волнам наш пассажирский состав, и как от Пивани поезд шел всю ночь, то медленно взбираясь на крутые сопки, то стремительно летя вниз, и рядом бежала река, и как рано утром в золотисто-розовом свете зари неожиданно открылась долина Тумнина, стесненная почти отвесными скалами Сихотэ-Алинского хребта.

Кажется, я угодил Фадееву, потому что он внимательно слушал меня.