От снега до снега

Не имея ни копейки в кармане — последний рубль разменял на обед, — Булат побежал в столовую к Тоне, рассказал все, что было в кабинете директора, и попросил в долг талончик на завтрак.

— Горбуш много привезли, надо заправку себе делать...

После я видел Булата на кунгасе. Работа в его сильных руках спорилась.

— Вай, вай, взяли! — покрикивал он, забирая широченным черпаком рыбу и кидая ее на транспортер. Из соседнего кунгаса перекачивали горбушу рыбонасосом, однако Булат, кажется, ничуть не отставал.

Базар большой, там товару многа,

Русский барышня идет — дай ему дорога, —

весело напевал Гоглидзе. — Это я про Тоньку говорю, — добавил он своему напарнику. — Если за меня замуж пойдет, я на Пронге останусь, понял?

— Нужон ты ей, Тоньке, — предупредил напарник. — У ей ухажер капитаном на катере ходит.

Булат бросил черпак, схватил напарника за грудки, тряхнул так, что у того дух перехватило.

— Ты это что, азият несчастный? — едва вымолвил парень.

— Я за любовь, понимаешь, тоже резать могу!

В это время появился на плоту Федька-вербовщик, аленький, щуплый, рыжий, с большой шишковатой головой, как-то нетвердо сидевшей на его узких, покатых плечах. Он все эти дни, пока Булат буйствовал, отсиживался где-то у знакомых, боялся показаться ему на глаза. Прослышав, что Булат все уладил у директора, Федька — Федор Иванович Копытов — решил выйти из своего укрытия.

— Ты гляди только, какой работничек, — говорил он грузчику, показывая на Булата. — Это надо же завербовать такого работничка!

На самом же деле Федор Иванович, вербуя где-то на дороге сезонных рабочих, меньше всего думал о том, какие они будут на путине. У Копытова был план, и получал он, как тут говорят, «с головы». Вот он и хватал первого попавшегося, обещая ему молочные реки и кисельные берега. Отчасти можно понять и Копытова. В последние годы, когда почти уже нет уголка в нашей стране, где бы ни шла стройка, становится все труднее набирать рабочих на далекие рыбные промыслы. Люди стали тяжелы на подъем. Поэтому вербовщикам выбирать не приходится: кто попадется, того и берут, лишь бы только успеть привезти людей к началу путины. И так из лета в лето.

Хлебнул Федька горя не только с Булатом Гоглидзе. Вот уже целую неделю филонит, требуя пунктуального выполнения договора, некий Адольф Игнатьевич Крючков-Барский, актер передвижного театра то ли Тамбовской, то ли Пензенской области. Копытов и ему пообещал «златые горы», которых тут, понятно, не было. Но от Крючкова-Барского Федька не прятался, Это был тихий, мрачный, запойный человек лет тридцати пяти, с довольно красивым смуглым лицом и гладко причесанными волосами. Возможно, позднее, в клубе, он нашел бы себя, что-то организовал бы, но на путине, длившейся, как я уже говорил, считанные дни, дорога была каждая пара рук. Работать же на горбуше Крючков-Барский не очень стремился. Он тоже, как и Булат, требовал вернуть паспорт, чтобы уехать, но разве уедешь, не отработав потраченных на тебя денег — дорожных, суточных, подъемных?

— Зачем же вы завербовались, Адольф Игнатьевич? — спросил я его.

Он чиркнул спичкой, поднес ее дрожащей рукой к сигарете и, затянувшись, ответил своим поставленным баритональным басом:

— Понимаете ли, я в душе романтик. Подвернулся случай, я и погнался в несусветную даль, черт побери...

— Вот и останьтесь тут на зиму, когда путины не будет. Организуйте самодеятельность. Клуб тут неплохой, только бы вдохнуть в него немного искусства. Увидите, как молодежь пойдет за вами. Ведь зима в этих краях долгая, суровая, а развлечений не так уж много. А нынче, сами видите, путина, не до искусства людям. — И я чуть было не сказал, что рыбака день весь год кормит, но вовремя остановил себя.

Он посмотрел на меня красноватыми, немного уже выцветшими глазами и, виновато улыбнувшись, признался:

— Понимаете, запой у меня. — И, вздохнув, добавил с той же улыбкой: — Как говорил Вильям Шекспир: «Она меня за муки полюбила, а я ее за состраданье к ним». Вот с тех пор у меня и началось...

Вдали показался Федька-вербовщик. Адольф Игнатьвич вздрогнул от неожиданности, хотел было уйти, но Федька уже подходил.

— Поди-ка глянь, артист, на Булата. Глянь-ка, что только с человеком приключилось. Это ведь надо же, а?

— Труд — дело чести, доблести и геройства, — попробовал иронизировать Барский.

Но Федька резким жестом обеих рук оборвал.

— Знаешь ведь, а? — не заметив или не поняв иронии Крючкова-Барского, подхватил Копытов. — А ведь труд от запоя первое лекарство. Ведь и Булат зашибить любил, а поди-ка...

— Булат свою вину замаливает, товарищ Копытов, — сердито произнес артист, — а я, будь вам известно, с холодным оружием ни к кому в дом не врывался. И наконец оставьте меня в покое, я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...

— Ты у меня, лодырь, еще настрадаешься! — пригрозил Копытов и побежал, раскачивая головой, в контору.