От снега до снега

— Нет, как случится попутный катер — я к себе, в Счастье, поеду. Я тут у подруги гощу. А у меня сын, уже четвертый годик ему пошел. Никос, по дедушке. Помните, портрет моего отца в общежитии висел?

— Помню...

— Так мой сыночек вылитый Никос Маркелос. — Она немного помолчала и, вскинув на меня глаза, опять спросила: — А то, как мы в выходной день на берегу Амура вокруг костра сидели и вы нам «Сердце друга» Казакевича вслух читали, тоже помните?

— Конечно, помню...

— Когда вы читали то место в книжке, где жена Акимова Анечка, обливаясь слезами, провожала свою доченьку в первый класс, мы тоже, не стесняясь вас, плакали... Как будто вчера это было. — И с удивлением прибавила: — Вот не думала, что встречу вас тут...

Да, быстро бегут годы!

Ровно десять лет назад писал я о молодых строителях нового города на Амуре. О каменщице с комсомольской стройки Маше и ее подружках была у меня целая глава.

Как сейчас, вижу в девичьем общежитии над койкой Маши большой, в дубовой рамке портрет ее отца Никоса Маркелоса, греческого коммуниста, бежавшего в начале Тридцатых годов в Советский Союз, где он нашел себе вторую родину.

Маша родилась в 1936 году, когда Никос, боец Интербригады, погиб в Испании под Гвадалахарой.

Когда жена Никоса Калерия Петровна вышла замуж за некоего Федотова, девочку увезли из Москвы в Ярославль и определили в детдом. Там она окончила семилетку. Через несколько лет мать поехала за ней. Федотов встретил приемную дочь холодно, да и Калерия Петровна не слишком пеклась о дочери. Тогда Маша ушла из дома, поступила на ткацкую фабрику и стала жить у знакомых пригороде, снимая угол.

Однажды кто-то из родственников отчима проговорился Маше, что ее отец вовсе не Федотов, а какой-то иностранец — не то грек, не то турок, — и что она, Маша, говорят, обликом вся в него.

Дело было ночью, и девушка, потрясенная, побежала на станцию, села в вагон проходящего поезда и приехала в Москву. Она бежала под проливным дождем через весь город и, ворвавшись в квартиру, тут же потребовала от матери, чтобы она рассказала всю правду.

Потом в Озерске Маша мне говорила: «С той ночи все мои мысли были о моем родном отце. Куда только не обращалась я, куда только не записывалась на прием, чтобы хоть кое-что узнать о Маркелосе. На это ушел, поверите, целый год. И все-таки я своего добилась. Однажды на фабрику явился один товарищ, вызвал меня из цеха, и, когда мы уединились с ним в парткоме, он достал из портфеля зеленую папку и, раскрыв ее, прочитал мне про всю недолгую жизнь отца. Ведь он погиб в Испании, когда ему было всего тридцать два года. Так я узнала, что в Греции Никос работал грузчиком в порту, участвовал в забастовках, сидел в тюрьмах, подвергался пыткам. Когда с группой арестованных коммунистов его перевозили из афинской тюрьмы в какую-то другую, отец бежал. Он долго скрывался под чужим именем, и однажды, по счастливой случайности, ему удалось на пароходе добраться до советского берега.

Этот товарищ подарил мне фотокарточку отца, и в тот же день я заказала с нее большой портрет...»

— И мое выступление в Озерске на митинге в защиту Манолиса Глезоса помните?

— Как же, помню...

— И мое письмо греческому королю?

«Ваше величество, король Греции, — писала тогда Маша. — К Вам обращается дочь греческого патриота Никоса Маркелоса, беззаветно любившего свою родину и во имя ее чести и свободы боровшегося с фашистами в Испании. Я родилась в России, никогда не видела родины моего отца, но, с тех пор как я стала взрослой и узнала о жизни и борьбе отца, в моей душе родилась любовь к Греции, к ее свободолюбивому и гордому народу, чья кровь течет в моих жилах. Вы судите позорным, несправедливым судом героического сына родины, который в страшные годы немецкой оккупации, не думая о собственной жизни, сорвал со священного для греков Акрополя паучью фашистскую свастику и водрузил национальный флаг своей страны. Вы судите национального героя, и этим Вы, Ваше величество, судите всех греческих патриотов, в том числе и отца моего, Никоса Маркелоса, и, вольно или невольно, меня, его дочь. Это дает мне право обратиться к Вам и призвать Вас к благоразумию: остановите позорное судилище, дайте свободу герою Греции Манолису Глезосу, имя и судьба которого дороги всем честным людям на свете!»

Вдруг лицо Маши стало печальным.

— Глезос ведь снова в тюрьме...

Мы еще долго сидели на серых валунах, и под шелест неторопливых волн Маша рассказывала, как она очутилась в северных краях.

— Лучшего места вам не найти, — перебил я. — Недаром залив называется «Счастье».

Она улыбнулась:

— Трудно я шла к нему...

— Зато теперь...

— Теперь? — Она помедлила. — Рассказать вам, как позапрошлой зимой чуть-чуть не погибла в пургу?

— Чуть-чуть не считается, — засмеялся я. — И то, что не погибли, это ведь тоже счастье.

— Конечно, очень жить хочется. У меня и у мужа столько нерешенных дел, столько мечты, что не хватит, видимо, одной жизни, чтобы сбылось все. А Никос мой — ведь перед ним целый мир, целый мир!

— Расскажите, как же это «чуть-чуть» случилось? — попросил я. — Только не спешите, я буду записывать.