От снега до снега

Едва катер скрывается за кривуном и вдали примолкает стук мотора, Мария Изгуновна медленно стягивает с головы платочек, причесывает гребнем редкие седые волосы и устало бредет в столовку, где ожидает повариха.

— Что, Мария, опять ничего? — участливо спрашивает повариха, хотя уже знает, что «Янтарь» и на этот раз никакой весточки не привез. — Тогда садись, поешь мало-мало.

Повариха приносит в эмалированной миске наваристой ухи и неполный стакан водки — сегодня рыбакам полагалось. Но Изгуновна не стала есть.

— Ну что же ты, милая моя, — обижается повариха. — За денек-то небось натрудилась. Кушай, под водочку оно и пойдет. Бригадир говорил, больше тыщи центнеров сдали горбуши-то. Все, значит, законно.

Изгуновна устало поднимает на повариху глаза, берет стакан, медленно, дрожащей рукой подносит к губам, морщится и залпом выпивает водку. Потом роняет голову на край стола и беззвучно, давясь слезами, плачет.

Пока она сидит в темной столовке, я с грустью думаю о судьбе старой рыбачки. Я даже воображаю себе ее одинокую жизнь, особенно зимой, когда ветер с лимана заносит сугробами ее глинобитный домик на обрывистом берегу, где когда-то было шумно и весело от детских голосов.

...Шла война.

Под Ленинградом воевал муж Марии Изгуновны Николай Канзи. Ушел он на фронт прямо из Института народов Севера, куда поехал весной 1939 года по путевке райкома.

Призвали в армию и большинство рыбаков. Только старики и женщины остались в колхозе. Марию Изгуновну назначили бригадиром. Молодая, полная сил, она в страдную пору лососевой путины не уходила с заездка. Многие тысячи центнеров кеты и горбуши из лета в лето сдавала в фонд обороны ее бригада.

А когда наступала зима и амурский лиман сковывало торосистым льдом, рыбачки становились охотниками. Уходили в тайгу промышлять пушного зверя. Выслеживали соболя, стреляли белку, обкладывали медвежьи берлоги.

Однажды, разбудив медведя и выгнав его из дупла старого тополя, Мария нацелилась в голову зверя, нажала на спусковой крючок, но он только глухо щелкнул, выстрела не последовало. Хотела перезарядить ружье, но медведь, по словам Изгуновны, не стал ждать, пошел прямо на нее. Счастье, что зверь был еще сонный и шел не быстро, и она успела перехватить у подруги бердану.

Это был огромный бурый медведь. Когда женщины общими силами взвалили тушу на нарту, упряжка из пяти собак еле приволокла ее в поселок. Мясо сдали в фонд защитников родины, а медвежью шкуру Мария взяла себе на память. С тех пор она и висит у нее над железной койкой.

В те редкие дни, когда Марии Изгуновне удавалось побыть дома, дети не отходили от нее. Остальное время за ними следила сородичка — старенькая горбатая Ниркук.

О том, что она взяла из сиротского дома двоих ребят, Мария долгое время ничего не сообщала мужу. Думала, не похвалит он ее за это, станет упрекать, что теперь она и за своими двумя как следует не присмотрит. Ведь в каждом письме Николай только и спрашивал о сыновьях, беспокоился, здоровы ли, хорошо ли учатся в школе. Да и сородичи Николая Канзи недовольны были Марией. Если уж она такая добрая, взяла бы себе на воспитание одного, а то двоих сразу. Попробуй в такое тяжкое время за всеми уследить, да накормить, да одеть — ведь детишкам не прикажешь, они свое просят...

Понимала это и Мария Изгуновна, чувствовала, что нелегко ей придется, но, видя, как приемные дети тянутся к ней, любят ее, не стала обращать внимания на попреки и пересуды родичей.

А когда в районной газете похвалили Канзи за ее доброту и сердечность и поместили фотографию, на которой она снята со всей своей большой семьей, будто тяжелый камень сняли с сердца. Решила, что теперь уж Николай не заругает ее.

Долго не думая, вместе с письмом положила в конверт газету, снесла на почту и с тревогой стала ждать от мужа ответ. Ведь все они, и свои и чужие дети, были одинаково близки ее материнскому сердцу, а русоволосого Павлика втайне она любила, как ей казалось, чуточку крепче, и не потому, что он был какой-то особенный, нет, просто Павлик доставил ей побольше хлопот и волнений.

Через полгода после того, как она взяла его из детского дома, мальчик заболел. Было это в феврале, кажется. Она уже собралась в тот день со своей бригадой в тайгу, вдруг заметила, что Павлику нездоровится. У него поднялся жар, он надсадно кашлял, в груди хрипело. «Простыл, наверно, — подумала Мария. — Ведь носятся как угорелые на коньках по льду залива, а там ветер-то сквозной».

Она натерла Павлику грудь барсучьим жиром, напоила горячим чаем с лимонником, закутала в оленью шкуру и уложила на топчан.

Ночью ребенку стало еще хуже. Сквозь сон Мария услышала, что он задыхается. Она соскочила с постели и обмерла: Павлик, раскинув ручки, метался в бреду, голубые глаза его остановились, сделались тусклыми.

Она разбудила старшего сына, велела ему быстро собрать в упряжку собак.

— Повезу его в поселок к доктору.

Когда сын подогнал к дому упряжку, Мария вынесла закутанного во все теплое Павлика, положила его вдоль нарты, приторочила сыромятным ремешком, чтобы не свалился в пути.