От снега до снега

— Живой, конечно. Уже гораздо лучше ему. Недели через две, доктор говорил, поеду за ним.

— С дороги чего покушаешь?

Мария будто не расслышала. Села к окну и сквозь намерзшие узоры хотела посмотреть на улицу, но ничего не увидела. Тогда она вытащила из волос шпильку, расковыряла узор и сразу увидела бегущую к дому почтальоншу. Мария вскочила, побежала встретить ее.

— Ох, и устала я сегодня, — сказала Катя, снимая лыжи. — Посижу у тебя, Маша. — И когда они сели друг против друга за стол, Катя прибавила: — Большая сегодня почта, еле управилась...

Несколько минут длилось тягостное молчание, после чего Катя опять сказала:

— Не ты первая, не ты последняя, Мария. Сегодня третье извещение вручаю. Сама знаешь — война. — И с этими словами она достала из сумки плотный конверт, прошитый суровой ниткой, с сургучными печатями по уголкам, и положила его на стол.

Мария только искоса глянула на конверт, но не дотронулась до него.

— Ну, я пошла, — сказала, вздохнув, Катя. Она перекинула через плечо почтовую сумку, взяла в углу свои лыжи, медленно провела ладошкой по сырому меху и вышла на улицу.

— Что письмо-то не берешь? — спросила Ниркук, не понимая, почему Мария, как бывало прежде, не торопится разорвать конверт и прочесть вслух письмо от мужа.

— Не письмо это вовсе, тетушка Ниркук... Похоронное извещение. Погиб Николай наш... — дрожащими губами, сдавленным голосом едва выговорила Мария Изгуновна и, закрыв лицо, заплакала.

Ниркук подбежала к ней, обняла за плечи и несколько минут стояла так, не зная, что сказать ей в утешение.

Высвободившись из рук тетушки, Мария поднялась, вышла из дому и, как была в одном легком платье, побрела на залив.

— Ты бы хоть дошку свою на плечи накинула! — закричала ей вслед Ниркук, но Мария даже не обернулась, все шла и шла сквозь белое безлюдное поле, пока не скрылась среди сверкающих ледяных торосов.

Спустя две недели, поехав в поселок за Павликом, она взяла из детдома еще одного, третьего мальчика на воспитание. Оформляя в загсе усыновление, записала его Николаем, в память о муже Николае Канзи.

Проходили годы.

Трое старших ушли в армию. Отслужив срок на действительной, вернуться домой не захотели. Двое остались в Сибири на большой стройке. Третий — на Украине.

После призвали на службу других сыновей. Только Николай после армии приехал к матери. Поработал две путины на колхозном катере и уволился. Завербовался на строительство ГЭС.

Первое время сыновья давали о себе знать. От Павла даже приходили денежные переводы. А как женился — замолк. Лишь от меньшого, Николая, как и говорил мне бригадир, изредка приходят коротенькие письма.

Так и живет, вот уже несколько лет, со своей печалью, обидой и надеждами Мария Изгуновна Канзи...

———

— Верно, ты из Ленинграда приехал? — спросила Мария Изгуновна, уставившись на меня внимательным, как бы оценивающим взглядом. — Может, и в войну там был, нет ли?

— Был, Мария Изгуновна, всю войну на Ленинградском фронте.

Она сморщила лоб, коротко задумалась и жестом правой полусогнутой руки, в которой была зажата остывшая трубка, показала, чтобы не перебивали.

— Сейчас, однако, вспомню. — И виновато предупредила: — Старая стала, быстро не могу...

Через две минуты она сказала:

— Наверно, так: Дубровка Невская. Там Коля мой воевал. Сперва под Гатчиной, после на той Дубровке. Знаешь, конечно?

— Знаю, Мария Изгуновна, — сказал я. — Бывал я на Невской Дубровке, там наши зенитные батареи стояли.

Она оживилась и раскурила трубку.

— Я, когда Коля мой воевал, и после, когда на Невской Дубровке погиб, посылала в Ленинград посылочки. Штук десять послала, наверно. По половинке соленой кеты-колодочки, меховые варежки, махорку и еще кое-чего, теперь уж не помню. — И, помолчав, спросила: — Может, и тебе моя посылочка с амурской кетой попалась? На свете чего, однако, не бывает.

Будто в душу мне заглянула Мария Изгуновна. Я стал напрягать память и совершенно отчетливо вспомнил, что 23 февраля 1942 года, в День Красной Армии, получил в политотделе посылку с амурской кетой.

Она лежала не в общем штабеле с другими посылками, а отдельно, на подоконнике, и полковой комиссар, вручал мне обшитый суровым полотном продолговатый ящичек, улыбнувшись, сказал: «С твоего далекого Амура, капитан. Специально отложил для тебя».

Сперва я подумал, что это посылка от моих хабаровских друзей. Возможно, от Петра Комарова, с которым мы всю войну поддерживали переписку, но на ящике оказался чужой, незнакомый мне обратный адрес, теперь уже не припомню какой.

Может быть, пришла та посылка из Богородска, или (Софийска, или Малмыжа, или из какого-нибудь другого места — ведь приходило их в блокадный Ленинград много тысяч, — важно, что с берегов Амура, где я прожил свои молодые годы.

И я не стал разочаровывать добрую рыбачку и сказал, что та посылка с соленой кетой могла быть и от нее, и скорей всего это была ее, Марии Изгуновны, посылка. И когда я сказал так, кажется, все горести сразу ушли от старой женщины и в ее прежде очень усталых, выцветших глазах зажглись живые искорки.