От снега до снега

Ехать нужно было по льду лимана километров десять. К счастью, ночь выдалась хоть и морозная, но не слишком ветреная. Только на открытых местах, где не так тесно стояли торосы, ветер сдувал со льда неслежавшийся снег и кружил вихрями.

Второй раз едет Мария Изгуновна зимой по этой дороге в поселок. Впервые ехала она перед Новым, 1935 годом с Николаем в загс. Старики из рода Канзи настаивали, чтобы молодые поженились по древнему обычаю с внесением тори, но Николай решительно отказался. Один из первых нивхских комсомольцев, он боролся за новую жизнь и хотел заключить свой брак с любимой девушкой по советскому закону.

Ах, какая это была веселая дорога!

Ярко светила большая луна. Снег на заливе переливался голубыми искорками. На передней нарте ехала она с будущим мужем. Позади — друзья и подруги.

Подбадриваемые веселыми криками подвыпивших седоков, собаки бежали во весь дух. Мария вспомнила, как у Черного кривуна, где дорога круто поворачивает в поселок, нарта с ходу наскочила на камень-валун и перевернулась. Пока подоспевшие друзья вытаскивали жениха и невесту из сыпучего снега, упряжка умчалась далеко вперед. Пустились вдогонку. Мария быстро устала. Тогда Николай подхватил ее на руки.

Поймав поворотный шест, он сильным рывком осадил собак, и нарта остановилась.

«Прости меня, Маша, — говорил Николай, обнимая ее за плечи, — что вывалил тебя в снег. Больше не уроню никогда, вот увидишь!»

И все пять лет, что они были вместе, жили душа в душу, и, как ни тяжело было Марии расставание с любимым мужем, она верила, что после учебы, когда он вернется домой, жизнь пойдет у них еще лучше. Она даже собиралась поехать к нему в Ленинград — посмотреть тот красивый город, о котором в каждом письме Николай писал восторженно. Да не пришлось.

...Трое суток врачи боролись за жизнь Павлика, и все это время Марию Изгуновну не пускали в палату.

— Никак нельзя, мамаша, — участливо говорила дежурная сестра. — У сына твоего крупозное воспаление легких, состояние тяжелое.

Мысль о том, что Павлик может умереть, приводила ее в ужас. Что скажут люди? Наверно, подумают, что плохо присматривала за неродными детьми? И стала осуждать себя, что редко приходится бывать дома, а тетушке Ниркук за ребятами никак не уследить, да и не слушаются они ее, наверно. А разве может она, Мария, в такое тревожное время сидеть дома? Ведь нынче, как никогда прежде, надо трудиться, помогать фронту, хоть и далеко он от берегов лимана.

Тут она вспомнила, что вот уже третий месяц пошел, как она отправила мужу письмо с газетой, а от него еще ничего нет. «Не случилось ли что с моим Колей?» — подумала она с болью, но тут же отогнала страшную мысль, решив, что письмо могло и задержаться в пути, ведь весь январь, что ни день, бушевала пурга.

На четвертую ночь, когда ни врача, ни сестры поблизости не было, Мария тайком прошла в палату к Павлику. Он спал, выпростав ручки из-под одеяла, спал крепким, как показалось матери, здоровым сном. Дышал ровно, без хрипов в груди, только лобик у него был влажный, и прилипли к нему светлые волосики.

«Лучше стало ему», — решила она и вышла из палаты, улеглась в коридоре на узкой кушетке, впервые за эти четверо суток забывшись сном.

— Ну, дорогая мамаша, — сказал ей наутро врач, — кризис миновал, теперь ваш Павел Николаевич Каизи пойдет на поправку. Возвращайтесь домой. Через две недели можете приехать за сыном.

Она возвращалась домой тихим погожим утром. Отдохнувших и подкормленных собак не нужно было подгонять. Они знали дорогу к дому.

Солнце успело уже подняться, и снег на лимане ослепительно сверкал. Ветра не было, и, хотя мороз выдался крепкий, Мария не чувствовала холода. Сидела в расстегнутой полудошке и без шапки и думала:

«Наверно, нигде не бывает зимой такого солнца, как у нас. Мороз-то немалый, а тепло. А там, в Ленинграде, как же? Мороз-то бог с ним, а людям, говорят, есть ненечего. От голода умирают. Когда в прошлом месяце из райкома партии инструктор приезжал и посоветовал всем, кто может, посылочки защитникам Ленинграда собирать, он такое порассказал, что трудно поверить было. Вот управлюсь мало-мало, начну и я посылочки в Ленинград посылать. Кеты у меня засолено целых три бочки. Тетушка Ниркук из оленьих шкурок рукавицы понашьет пар десять-пятнадцать. Еще кое-чего соберу. Дойдут посылочки, чего там. Я Николаю уже два раза посылала — получил. И сам угостился соленой кетой, и товарищей своих угостил тоже...»

Только въехала Мария в стойбище, увидела издали Катю-почтальоншу и хотела окликнуть ее. Но Катя быстро свернула за угол крайнего дома на своих широких лыжах, подклеенных мехом.

Первой мыслью было у Марии — пустить вскачь упряжку и догнать Катю, но, подумав, что та, возможно, уже забега́ла к тетушке Ниркук, успокоилась.

— Катя не заходила к тебе? — прямо с порога спросила Мария.

— Заходила, однако...

— И письмо оставила?

— Нет, не оставила, — сказала Ниркук, прислонившись горбатой спиной к стене. — Сказала, что еще забежит после.

— А детишки где?

— С утра самого на заливе. — И, покурив трубку, спросила: — А Павлик живой, нет ли?

Мария оживилась: