От снега до снега

Я тогда записал в путевой блокнот: «Сам древнейший Будда, что стоит перед входом в пагоду, наверно, завидует молодому капитану Стрельцову — так много людей ежедневно ищут у него помощи и совета».

Я забыл сказать, что октябрь той памятной осенью выдался хотя неровный, однако солнечных дней было больше, нежели пасмурных. По ночам еще не выпадал иней, и трава в долинах сохранила свой изумрудный цвет. Не потускнела зелень и в лесу, а ольха на склонах сопок стояла совершенно нетронутая. Только береза и клен местами слегка пожелтели, и ветер срывал пожухлые листья и кидал их на дорогу.

В один из таких солнечных дней к комендатуре подкатила санитарная машина. Из кабины показалась женщина-врач. Среднего роста, стройная, в пригнанном по фигуре кителе и в синем берете, из него выбивались пушистые пряди, она что-то сказала шоферу и торопливыми шагами направилась в комендатуру.

Как раз навстречу выходил Стрельцов.

— Ну, все в порядке, товарищ капитан! — сказала она, здороваясь с комендантом как со старым знакомым. — Больную китаянку я прооперировала.

— Что же у нее было?

— Гнойный аппендицит, — сказала военврач и добавила: — Честно говоря, помощь требовалась срочная, иначе вряд ли бы удалось спасти женщину. Очень уж все у нее было запущено.

— Я и подумал, что вы оперировали больную, раз трое суток не возвращались, — сказал Стрельцов и предложил: — Давайте, доктор, пообедаем с дороги.

Он отдал распоряжение старшине, и тот, лихо козырнув, побежал в столовую.

Мы познакомились.

Майора медицинской службы звали Тамара Осиповна Крылова. Служила она в воинской части, дислоцировавшейся километрах в пятнадцати от Семи Балаганов. Когда Стрельцов получил сообщение, что в дальнем селении тяжело заболела китаянка, он обратился к командиру части, и тот распорядился, чтобы военврач выехала туда.

Вернулся старшина и доложил:

— Через полчасика прошу к столу, а пока прогуляйтесь по бережку...

Мы пошли на Амур.

Когда майор Крылова узнала, что я не так давно приехал из Ленинграда, где пробыл всю войну, она засыпала меня вопросами. Я в самых общих чертах рассказал о годах блокады.

Она слушала, опустив глаза и чуть склонив набок голову, стараясь не пропустить ни одного моего слова. А когда я закончил, Тамара Осиповна несколько минут молчала.

Я подумал, что в Ленинграде у нее, возможно, погибли родные, и пожалел, что своим печальным рассказом напомнил ей об этом.

— Я в Ленинграде жила всего полтора года, — сказала она после недолгого молчания, — и на всю жизнь сохранила добрую память о нем. Правда, мне там не очень повезло. Я срочно уехала. После, как ни старалась вернуться туда, ничего не получалось. Я окончила медицинский в Минске.

— Когда же вы там жили, доктор? — спросил я.

— До февраля двадцать шестого года. — И, помолчав, сказала тихо, будто подумала вслух: — Был у меня там хороший-хороший друг. С тех пор, к сожалению, я ничего не знаю о нем.

— За столько лет при желании можно было и разыскать его, — подчеркнуто и несколько осуждающе заметил Стрельцов.

Слова капитана смутили ее.

— Дело тут вовсе не в желании. Я знала только его имя. Ни отчества, ни фамилии я не знала.

— Это хорошего-то друга?! — снова легко упрекнул ее Стрельцов, которому, кажется, нравилось подтрунивать над военврачом.

— Представьте себе!

— Не могу!

Тут, словно прося моего сочувствия, Тамара Осиповна пристально посмотрела на меня, и, когда наши взгляды встретились, я увидел в ее больших темно-голубых глазах с густыми, длинными ресницами что-то очень знакомое, близкое, что заставило меня подумать: «Где же я видел эти глаза?»

Несколько секунд я напрягал память и, не поверив себе, спросил просто так, наугад:

— Скажите, доктор, зимой двадцать шестого года вы не служили в магазине «Исай Волах с братом» на Невском проспекте?

Она быстро сдвинула брови, вздрогнула, как от испуга, и, схватив меня за руку, стала напряженно, прищурившись, разглядывать.

— Постойте... постойте... — торопливым шепотом сказала она, крепче сжимая мне руку. — Неужели это вы... Ты... тот самый... Боже мой, может ли это быть...

— Тома, — сказал я, ввергнув в смущение Стрельцова. — Тома!

Она кинулась ко мне, обняла.

— Через столько лет, через столько лет! — взволнованно говорила она, не отпуская меня.

Стрельцов стоял немного растерянный, потом сказал бодрым голосом:

— Ради такого случая не грех и выпить. Пошли, друзья мои, у меня как раз припасена бутылка сакэ...

———

Нам с Томой было что вспомнить, и Стрельцов, сочувственно поглядывая на нас, ни разу во время обеда не перебивал нашего разговора, сидел, облокотившись о стол, и потягивал из тонкого фужера желтоватое сакэ.

Когда старшина позвал его к проводу, он, кажется, обрадовался, что может под этим предлогом оставить нас вдвоем: тихонечко поднялся и вышел из столовки.

— Но ты еще ничего не рассказала, Тома...

— Если рассказывать все, что было со мной, потребуется не один вечер.

— А я не спешу...

— Ты же говорил, что собираешься завтра переправиться на левый берег?

— Собирался... и раздумал... Кто знает, может быть, нам суждено будет расстаться еще на двадцать лет...