От снега до снега

Мы бежали за ними до самой станции, где их прямо с ходу погружали в теплушки и в спешном порядке куда-то отправляли.

Вскоре на улицах города стали появляться беженцы. Они ехали на подводах и шли пешком, усталые, запыленные, с тихими, страдальческими глазами. Иногда они бродили по дворам, предлагая в обмен на продукты свои последние пожитки. Кое-кто, вероятно, наживался на несчастье этих людей. Но среди горожан было больше добрых, честных, они зазывали к себе беженцев, поили и кормили их. Помню, как мать прямо с улицы привела целую семью: старика, старуху, их дочь с четырьмя детьми и усадила в большой комнате за стол.

И тут я вспомнил, что у отца в пекарне каждый день скапливаются целые вороха ломаных сухарей, которые не шли в упаковку. Их продавали за бесценок извозчикам, и те скармливали своим рысакам.

Ничего не сказав матери, я побежал в пекарню, набил в бумажный куль ломаных сухарей и принес беженцам.

— Какой добрый малец у вас, пане, — сказала моей маме старуха беженка, неприятно погладив меня жесткой, заскорузлой ладонью по голове. — Чтобы ему горя не ведать!

С того дня я таскал из пекарни сухарный лом и раздавал на улице беженцам. Отец только проверил, не беру ли я целые сухари, и, убедившись, что нет, ничего не сказал.

Однажды под вечер беженцы остановились около церкви.

— Это ты продаешь коня? — спросил извозчик Берко пожилого мужика в грубой домотканой свитке.

— Продаю, бо корму нема, бачишь, як притомилась, бедная.

— А конь был добрый? — спросил Берко.

— Ай, добрый, пане!

Берко пхнул коню своим могучим кулаком сперва под один, затем под другой бок. Конь дрогнул, качнулся, и у него подкосились передние ноги. Потом Берко заглянул лошади в большие черные зубы и, отойдя назад, скрутил жгутом длинный, почти до земли, неподвижный хвост и с такой силой дернул, что у бедной коняги припали и задние ноги.

Поднять лошадь, казалось, уже нельзя было, но тут подскочил хозяин и вдвоем они кое-как поставили ее на все четыре ноги.

— Сколько тебе за тю дохлую клячу? — спросил с подчеркнутым равнодушием Берко.

— Десять карбованцев, пан!

— Ха-ха-ха! — хватаясь за бока, расхохотался Берко, но смех этот был фальшивый какой-то, неестественный. — Пятерной! — И подставил беженцу свою ладонь, чтобы тот ударил по ней.

— Нехай семь карбованцев, пан!

Берко повернулся и стал медленно уходить. Хозяин, подумав, что теряет покупателя, стал звать Берко обратно.

— Давай гроши, пане!

Берко снял с головы картуз, достал из-под подкладки синенькую бумажку, положил ее беженцу на протянутую ладонь и сильно прихлопнул бумажку своей широкой ладонью.

— По рукам!

— Веди до моего двора! — только теперь увидев меня, сказал Берко.

— Сам веди! — сказал я и отвернулся.

— Ты что это, малец? Дружбу со мной теряешь?

— Обманул беженца, вот что!

— Ах ты, сопляк, что ты смыслишь в коне! — И, взяв под уздцы лошадь, повел ее за собой.

Шла она еле-еле, странно разбрасывая тонкие, худые ноги и опустив свою длинную, плоскую морду...

Я родился в Жлобине, раннее детство провел в Бобруйске, но считаю своей родиной Рогачев — тихий, утопающий в зелени районный городок на высоком берегу Днепра.

Здесь я учился в школе и в скорбный день похорон Ленина читал перед всем классом свое первое стихотворение «На смерть вождя».

В Рогачеве я впервые приобщился к труду, стал обучаться сапожному делу у нашего соседа Якова Борисовича. Это был очень добрый, еще нестарый человек, любивший рассуждать с заказчиками о положении в мире, хотя никогда не читал газет.

Он был одним из немногих, кто верил, что я когда-нибудь выбьюсь в люди.

Уже спустя много лет, когда я, став поэтом, приехал в Рогачев и подарил Якову Борисовичу одну из своих книг, он с утра надел праздничный шевиотовый костюм и черный картуз с высокой тульей и весь день ходил по городу, показывая книгу каждому встречному.

Мне было понятно волнение Якова Борисовича: ведь в свое время он принял участие в моей судьбе.

Когда летом 1925 года я признался ему, что собираюсь в Ленинград искать свой путь в жизни, он подарил мне хромовый крой с полным прикладом и усадил тачать сапоги в дорогу.

В Рогачеве похоронены мой дед и мой отец.

Я люблю свой родной городок с древним курганом над излучиной голубой реки, с золотыми дюнами за мостом, где растут в песках небольшие смолистые сосны.

А как здесь хороши фруктовые сады, особенно в мае, когда деревья густо усыпаны душистым розовым цветом, или в сентябре, когда звенящий, немного прохладный воздух бабьего лета напоен необыкновенным ароматом спелых антоновских яблок...

Конечно, я видел в своей жизни края поживописнее, повеличавее и красками поярче; я изъездил чуть ли не весь Дальний Восток — от берегов Амура до Курил и Камчатки, где есть такие места, что дух захватывает от красоты, но из моей памяти никогда не уходил родной городок на Днепре.

Живут еще в Рогачеве тихие, степенные старики, ровесники моего отца. Они помнят меня мальчиком, и, когда я прихожу к ним в гости, они рассказывают мне о том, что я давным-давно позабыл.