Рыжие всполохи озаряют небо над верхушками истощавших сосен. Партизаны привели за собой красноармейцев. Раздаются бойкие команды обер-лейтенанта, наружу вытаскивают пулемет, рядовые занимают позиции.
- Расчет на три номера!
Отто хватают за шиворот и оттаскивают в сторону, и в тот же момент соседний дом вспыхивает, словно сухая спичка.
Под утро от взвода остается несколько человек.
Декабрь 1942 года
Война — это два миллиметра от пули до твоей головы.
Это бесконечная перемена лиц вокруг. На фронте не бывает незаменимых людей, и если постель лейтенанта Ланге занимает кто-то другой, то имя его предшественника не стоит упоминать вслух, чтобы не нарваться на искреннее недоумение в чужих глазах: «Ланге? Кто это? На Западном фронте был какой-то Ланге, кажется, ему оторвало ногу возле Дьеппа».
- Рядовой Шрейер, занять позицию часового.
- Да, господин группенфюрер.
Отто устраивается возле двери, складывая рядом выданное оружие — карабин и ящик с ручными гранатами. В доме рыдает молодая русская женщина, которую схватили утром, предварительно застрелив ее брата, попытавшегося защититься. Мужские голоса перемежаются с ее плачем. Через некоторое время все затихает, только неприятные звуки чужого храпа заставляют морщиться. Изнасилованную женщину, скорее всего, убьют, или уже убили — чтобы ночью та не посмела сбежать, или, чего хуже, попробовать навредить обидчикам.
Из толстой армейской куртки он достает блокнот, быстро пролистывает страницы, исписанные мелким почерком. Это записи, выполненные на скорую руку, бессвязные, короткие. Отто обязательно сочинил бы эссе, воспользовавшись ими, если бы только вернулся с войны. Щелчок зажигалки — и огонь охватывает отсыревшую бумагу, за считанные секунды превращая блокнот в вонючие комки пепла. Затем он снимает с себя верхнюю одежду вместе с ботинками, прислоняется спиной к стене, прикрывает глаза — и ждет.
Сначала окоченевают пальцы ног, потом — голени, предплечья, только грудь все еще полыхает, словно печка, в которой никак не может уняться огонь. Перетерпеть дрожь оказывается сложнее всего, зубы непроизвольно выстукивают сбивчивый гулкий ритм, а кисти рук трясутся, будто у больного тремором восьмидесятилетнего старика. Но после все проходит. Отто застывает в одном положении, не в силах пошевелиться, сердце бьется медленнее, тяжело ударяясь о грудную клетку. Мысли движутся в голове ласковым, неторопливым течением реки, путаясь меж собой.
Петер, зажав в зубах сигарету, выходит во двор, облокачиваясь об перила.
- Шрейер, ты еще не заснул? Чего молчишь? Ну, точно заснул, - резюмирует он и спускается вниз, чтобы разбудить Отто, после чего замирает с открытым ртом.
- Черт, он что, мертв? Шрейер, ты совсем сдурел, а? - он подбегает к Отто, испуганно дотрагивается до его обнаженных рук, в панике накидывает на замерзшее тело куртку, сверху укрывает своей, трясет за плечи, стремясь привести в сознание.
Судорожные и неловкие попытки измерить пульс ни к чему не приводят, но Петеру удается заметить, что веки мальчика чуть вздрагивают от прикосновений, и тогда он сломя голову бросается в штаб, перескакивая через сугробы и воронки от снарядов.
*
- Русские не такие никчемные, как нам казалось раньше. Планировали управиться за год, в итоге воюем почти три.
- Ими двести лет правили немцы, немудрено, что им привился мало-мальский разум.
- Большевистская революция полностью искоренила немецкую кровь. Все большевики — сумасшедшие. Послушай, у тебя есть сигареты?
- Кто сказал - «сигареты»? Никаких сигарет, Мильке, это лазарет, а не варьете!
Рождество — не лучший праздник для того, чтобы встречать его в военном госпитале. Отто получает свое законное право вернуться в роту, чтобы вдоволь полакомиться праздничным ужином, над которым с самого утра трудился повар. Обер-лейтенант торжественно вручает каждому подарок, кто-то забирает по два, а то и по три свертка — это посылки от родственников.
Отто протягивают коробку, обернутую в цветную бумагу. Внутри — упаковка шоколадных конфет, сигареты, засахаренные фрукты и елочная игрушка — гладкий серебряный шар.