Отец и сын

Своя линия в жизни

(Дядя Леша – брат моего отца)

Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Посему, не судите… пока не придет Господь, Который и осветит скрытое во мраке…

(1 Кор. 4, 3; 5)

– В жизни важно провести свою линию. Если, конечно, у тебя есть внутри стержень – чем эту линию вести. Читал в школе Островского «Как закалялась сталь»? Моя сталь закалялась по-другому. Дай свой палец. Потрогай. У меня во рту ни одного своего зуба, а то, что ты щупаешь, – не фиксы, а золотые пластины, которые мне отлил ювелир. Забери их себе после моей смерти. Теперь я старик, а потерял я свои зубы сорок пять лет назад, когда я, молодой пацанчик, после тюрьмы поднимался на зоне.

* * *

Колючий сразу вызвал меня на разговор и предложил свое покровительство взамен моего серебряного креста, который я пронес через все шмоны, и моей «горячей молодой любви», то есть сразу стал склонять меня к содомскому греху. Я отказался от этих предложений. Крест был памятью об отце. А стать «пидором в услужении» – было страшнее смерти. Шестерки Колючего – шестерни, крутившиеся вокруг него, били меня, чтобы я изменил свою точку зрения. Но я, выплёвывая зубы, стоял на своём. Колючий мог бы меня «опустить по беспределу». Но, во-первых, это было бы «не по понятиям». Во-вторых, все зэки видели наше противостояние и его авторитет мог пострадать. Ну, а в-третьих, он хотел меня «поставить на место» – унизить, внутренне сломать, чтобы я доброй волей согласился на его условия. Меня крепко трамбовали, и вскоре я стал чувствовать, что воля моя ослабела.

* * *

Зона сама по себе адское место, а тут моя жизнь обратилась в самую геенскую клоаку. Всяк норовил меня пнуть, задеть, беспричинно обидеть, чтобы заслужить одобрение в очах Колючего. И лишь немногие мужики жалели меня, да некоторые из блатных неявно выражали мне свое сочувствие. С каждым таким днём я опускался все ниже и ниже. От побоев и унижений я нравственно отупел и крайне устал физически. Я перестал следить за собой, стал неряшливо одеваться. И это был лишь вопрос времени – когда мне придёт конец.

* * *

От избиений и от постоянного душевного напряжения во мне что-то серьёзно изменилось: вместо лиц своих врагов, когда меня били, я стал видеть то оскаленные черепа без губ, то свиные рыла, то какие-то гнусные бесовские хари. Я понял, что схожу с ума. – Господи, Иисусе Христе! Помоги! Заступись! – взывал я. – Не дай зекам сломить мою волю. А сам думал: «Неужели зеки превратят меня в безвольную куклу и станут насиловать, как слабоумную Катьку, которую портили на лесопилке наши пацаны?! А она только хихикала, не понимая, что с ней происходит! Господи, да не будет сего!»

* * *

Я каждый день молился Христу Богу, просил его укрепления. Но молитва становилась всё холоднее. И вера в Господа, и надежда угасали во мне. Колючий и его урки хотели довести меня до самоубийства. Вместо «здравствуй» они встречали меня ухмылками: «Ты еще жив? Еще не вздернулся?» или «Ты ещё не вскрылся?» Мой отец (твой дед) говорил, что главная задача бесов – запутать человека, смешать правое с левым, верх с низом, и довести бедолагу до петли, чтобы человек прямиком шел в ад. Своей «работой» бесовская сила будет похваляться в последние времена перед Господом – раз бесовское мироустройство люди любят больше, чем Божественное, значит бес «лучше» Бога. Поэтому, чем больше грешников будет в аду – тем лучше для дьявола.

* * *

Убийство – смертный грех, но самоубийство тяжелее. Самоубийца восстаёт против Бога, пытается принизить Его значение, когда уничтожает свою жизнь, словно он сам, а не Господь её создал. Поэтому-то самоубийц в старые времена хоронили за оградой кладбища. Всё это я знал, но понятие греха для меня стало терять своё значение. Добро и зло стало размываться в моем сознании, и я, отупевший, как бы перестал понимать – что хорошо, а что плохо.

* * *

Однажды на меня накатило что-то вроде смертельно-томительного изнеможения. Что это было – не знаю. Забытье или обморок, наваждение какое-то… Вдруг разлилась слабость по всему телу, ноги подкосились и я ощутил, будто бы сверху меня накрыли легким и прохладным платком. Глаза сами закрылись, сердце захолонуло и я ощутил, что душа моя как бы вышла из тела. Я уж не знаю, наяву ли, во сне ли, но я вдруг увидел себя со стороны, лежащего на цементном полу. Мне сильно захотелось умереть, чтобы остаться вне своего тела, чтобы не возвращаться в ту жизнь. Смерть потянула меня к себе, как жаждущего путника текущая вода. В самоубийстве я увидел для себя лучший выход, за которым зазвучит глубокая тишина и, наконец, наступит покой.

* * *