– Что? Выкусила? Патроны-то я повыбрасывал! Дура! Скажи ей, Шишкин! Только без дуры…
Фанни швырнула пистолетик на стол и забилась в истерике. Новик вздохнул, глядя на нее, и бросил Шишкину:
– Ладно! Скажи там, чтоб спешивались. Выступим ночью.
Была ночь. Утомленная и счастливая Фанни боялась заснуть и, засыпая, повторяла в полузабытьи слова, которые Иван наверняка понимал иначе:
– I’ll kill you, my centaur…[20]
На берегу безымянной реки, присев на перевернутую вверх днищем старую дырявую лодку, вели невеселую, но неизбежную беседу Брускин и Новиков.
– За что, я не понимаю, за что?! – взорвался Новик.
Брускин грустно улыбнулся, глядя на Новикова, как на неразумного ребенка, и заговорил со вздохом:
– Эх, Иван Васильевич, Иван Васильевич… Связь с иностранкой – для партии не проступок, а преступление.
– Да я же беспартийный, Григорь Наумыч, – пробубнил отупевший от обиды Иван.
– В данной ситуации для партии это хорошо, а для вас плохо. Между прочим, кое-кто мне уже напоминал, что вы условно расстреляны… Надо ехать в Москву, Иван Васильевич, в Москву, в Москву! Воздушной эстафетой. Приведете подкрепление, а к этому времени страсти здесь поутихнут.
Вдоль берега скакала на белой кобыле Наталья во взбившейся почти до паха юбке. Мельком глянув на Ивана и Брускина, она обернулась, посмотрела на преследующих ее верховых и засмеялась нехорошим женским смехом.
От волнения и обиды у Брускина задрожали губы, но усилием воли он взял себя в руки. Новик скрипнул зубами.
Слева от Новика стоял Шишкин, справа – большой деревянный ящик с ручкой, в котором были любовно уложены экзотические индийские фрукты.
Летчик Курочкин переводил полный сомнения взгляд с ящика на Шишкина и обратно, подумал и решил прибегнуть к эмпирике: вначале поднял с видимой на лице натугой ящик, затем, обхватив, поднял Шишкина, после чего поставил Новику условие:
– Или – это, или – это…
Шишкин улыбался, заправляя за пояс выбившуюся сорочку. Иван сосал в раздумье ус.
– О чем задумался, Иван Васильевич? – поинтересовался Шишкин, но Новик не отвечал, продолжая пребывать в глубоком раздумье, и улыбка стала таять на благостной физиономии индийского пленника.
Новик цокнул языком и сожалеюще взглянул на Шишкина.
– Да… Прости, Шишкин, но я Григорь Наумычу обещал…
– Иван Васильевич, а разве же вы мне не обещали?! – с отчаянием в голосе воскликнул Шишкин, но Новик не слышал.
– Ты же знаешь, как он свою бабулю любит, на дню по десять раз ее поминает…
– Иван Васильевич… Двадцать пять лет на чужбине… Заложник идеи… – потерянно бормотал Шишкин, ходя вокруг Новика.
– А потом – он наш комиссар, мне с ним жить, родине служить, а с тобой…
Шишкин на мгновение замер, резко вдруг повернулся и медленно пошел прочь. Руки его безвольно висели вдоль туловища, голова упала на грудь, плечи вздрагивали. Новик поглядел ему вслед и улыбнулся.
– Шишкин! Слышь! Шишкин!
Шишкин уходил. Иван догнал его, схватил за плечи, повернул к себе. Лицо Шишкина было мокрым от слез. Новик смотрел виновато.
– Да ты чего? Правда, что ль, поверил? Пошутил же я!.. Пошутил, понимаешь? Да перебьется бабуля на картошечке! Шишкин! Ну хочешь, дай мне в морду, если я тебя обидел, дай, а?
Шишкин вздохнул со всхлипом, шмыгнул носом и поднял на Новика глаза.
– Знаешь что, Иван Васильевич… – заговорил он шепотом.
– Ну чего, скажи? – спросил Иван, виновато улыбаясь.
– Знаешь что…
– Да говори же!
– Никогда не садись со мной играть в карты! – предупредил Шишкин.