Отец мой шахтер (сборник)

Сюда, к баньяновой рощице, шла Наталья. Она похудела после родов и лицом стала похожа на маленькую большеглазую девочку, да и шла она, осторожно ступая босыми ногами, как ребенок, боящийся упасть. Одета она была в то же широкое, сшитое из старых гимнастерок платье, из которого перла огромная грудь. На многажды стиранной линялой ткани заметно выделялись два темных мокрых пятна на сосках. Брускин, косясь, наблюдал за ней, при этом в лице его появилось что-то страдальческое.

Наталья вошла под живой навес баньяна и, удивленно и укоризненно глядя то на Брускина, то на Ивана, пошла к ним. Иван тоже заметил ее и замолчал.

– Ну нельзя же так, товарищи! У нас все-таки закрытое партсобрание! – возмутился кто-то из старых партийцев.

– Что тебе, Таличка? – стараясь быть как можно более ласковым, обратился к ней Брускин.

Но она не ответила и остановилась.

– …Потом пошел на империалистическую, а за что воевал – не понимал… – вновь забубнил Иван.

– Что же вы?! – заговорила вдруг Наталья, вскинув брови, детским голоском, с детской интонацией, укоризненной и капризной. – А причащаться кто будет? Я вас жду-жду, а вы не идете.

– Хорошо, Таличка, хорошо, – боясь расстроить ее, ласково пообещал Брускин. – Подожди немного – мы скоро…

Наталья шла впереди широким шагом, держа в опущенной руке гремящую цепь и помахивая ею, как кадилом. Брускин и Иван шли сзади.

– Ну как, вы уже почувствовали? – негромко, но очень заинтересованно спросил Брускин.

Иван выглядел усталым и озабоченным.

– Чего? – не понял он.

– Уже почувствовали себя большевиком? – допытывался комиссар.

Иван прислушался к себе и кивнул. И тут же посмотрел на Наталью и нахмурился.

– Не могу я это выносить!

На лице Брускина вновь появилось страдальческое выражение.

– Что делать, Иван Васильевич, что делать… Вы знаете, с моей бабушкой было нечто подобное, когда папу отправили в пожизненную каторгу, а мама умерла… И ничего, прошло… Главное – терпеть и не расстраивать ее. И все образуется, я уверен!

Они часто спотыкались, потому что весь берег был в каких-то ямках. Наталья оглянулась и нахмурила бровки. Брускин и Иван прибавили шагу.

На ровном, разглаженном песке было нарисовано основание церкви: притвор, средняя часть, – а камнями были обозначены алтарь, солея, амвон. На защитном пулеметном щитке был устроен иконостас: иконками служили маленькие фотографии красноармейцев.

Наталья встала на камушек амвона и спросила нетерпеливо:

– Ну? Что же вы не заходите?

Брускин быстро перекрестился, поклонился и «вошел».

– А ты, Ваня?

Иван вздохнул и сделал то же самое, но на глазах Натальи мгновенно выступили слезы.

– Где же ты идешь, тут же стена! – воскликнула она дрожащим голосом.

Иван еще раз вздохнул, неумело перекрестился и «вошел» там, где был обозначен вход.

Они стояли перед Натальей, опустив головы, как прихожане перед священником. Наталья улыбалась.

– Гриша! – воскликнула она удивленно. – А где же мой крест? Ты же обещал…

– Сейчас, Таличка, сейчас.

Брускин осторожно, чтобы не сломать, вытащил из‑за пазухи осьмиконечный крест, сделанный из связанных нитками пластин пальмового листа. Наталья просияла от счастливого восторга.

– Ты хороший, Гриша, я тебя за это первого причащать стану. Целуй крест.

Брускин наклонился и поцеловал.

– И ручку! – неожиданно по-женски кокетливо-капризно потребовала Наталья.

Брускин чмокнул тыльную сторону ее ладони. Иван безмолвно повторил те же действия.

– Слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже! Слава тебе, Бо-оже! – звонко и весело пропела Наталья, наклонилась и взяла в одну руку кружку с морской водой, а в другую слепленную из мокрого песка «просфорку».

– Причащается раб Божий Гриша-анька! – объявила Наталья и дала Брускину откусить от «просфорки» и запить водой.

– Причащается раб Божий Ива-анушка!

На скулах Ивана катнулись желваки, но он сделал то же. Песок застрял в усах Новика, и он скрытно сплевывал его.

А детские глаза Натальи так и сияли счастьем интересной и удавшейся игры.

– А молитву Господню ты, Ваня, сегодня выучил?

Иван не слышал. Брускин толкнул его локтем.

– Молитву! – шепотом напомнил он. – «Отче наш, иже еси на небесех…»

– «Отче наш, иже еси на небесех…» – все больше мрачнея, стал повторять Новик.

– «Да святится имя Твое», – подсказывал Брускин, умоляюще и смятенно глядя на Ивана.

Новик молчал.

– Ну что же вы, Иван Васильевич! – шептал Брускин. – Вместе ведь учили! «Да святится имя Твое…»

Наталья часто-часто моргала.

– «Да святится имя Твое», – глухо пробубнил Иван и вдруг заорал, не выдержав: – Не могу больше! – И быстро пошел прочь, наступив сапогом на «престол» и шагнув сквозь стену Натальиного храма.

– А-а-а-а! – по-детски громко и звонко заревела она за его спиной.

– Ну что же вы, Иван Васильевич! – сам чуть не плача, воскликнул Брускин.

– Ты плохой, Ваня, плохой! – кричала, захлебываясь в рыданиях, Наталья. – Ты моего деточку в землю спрятал, а место не показываешь! А я вот его найду, он тебя побьет!

И, упав на колени, продолжая реветь, Наталья стала по-звериному рыть в песке ямку.

– Таличка! Та-а-личка! – кричал вдалеке Брускин, бегая по берегу.