Откровение в Галисии

— Эрминия сказала, что врач подтвердил передозировку.

— Мне все равно, что он там подтвердил. Я знала своего жениха лучше, чем кто-либо другой, и уверена, что он не отправил бы меня, беременную, дожидаться его в одиночестве в постели, если б замышлял покончить с собой.

Писатель понял, что они у могилы Альваро, и остановился. Принесенные друзьями и родственниками цветы уже завяли, и лишь гвоздики пока держались достаточно стойко.

А ведь Мануэль тоже считал, что знает Альваро лучше, чем кто-либо другой. Он упорно не старался смотреть на имя, вырезанное на кресте.

На тропинке появилась Сарита, молодая служанка. Она остановилась, чтобы перекинуться парой слов с Самуэлем, а потом повернула в сторону кладбища.

— В чем дело, Сарита?

— Сеньора маркиза велела передать, что хочет видеть внука, и послала меня за ним.

— Хорошо. — Элиса подняла глаза и бросила взгляд на окна видневшегося вдали особняка. На террасе, на втором этаже, Мануэль разглядел едва заметную фигуру в черном и вспомнил слова Эрминии: «Старуха постоянно здесь и пристально за всем следит».

Самуэль взял Сариту за руку и, не попрощавшись с писателем, двинулся в сторону дома. Ортигоса смотрел им вслед, удивляясь, отчего ему вдруг стало грустно. Элиса наблюдала за ним с легкой улыбкой.

— Он особенный мальчик, правда?

Мануэль кивнул и спросил:

— Почему вы выбрали именно это имя?

— А я думала, вы поинтересуетесь, почему я не назвала его в честь отца.

Писатель продолжал вопрошающе смотреть на молодую женщину.

— Нельзя давать ребенку имя покойного, это не благословение, а проклятие, — сурово сказала Элиса, но потом улыбнулась, пытаясь смягчить свои резкие слова. — Хотя мертвецов слишком много и всех их когда-то так или иначе звали… — Лицо ее омрачилось. — Но конец Франа был страшен, к тому же он ушел слишком рано. Местные жители верят, что если назвать ребенка в честь человека, которого убили, призрак мертвеца придет за малышом.

Удивленный Мануэль приоткрыл рот. Эта женщина далека от религии и вместе с тем прониклась суевериями. Писателя так поразили эти высказывания, что он не нашелся, что ответить. А потом было уже поздно: мать двинулась по тропинке между деревьями, чтобы догнать сына.

— Элиса! — позвал Ортигоса.

Она обернулась и попыталась изобразить нечто вроде прощальной улыбки — правда, не слишком успешно.

Мануэль одиноко стоял посреди кладбища, чувствуя, как ветер, гонявший ранее облака, теперь треплет его волосы, обрывает лепестки с увядших бутонов и обнажает каркас венка, который умелые руки искусно замаскировали зеленью, чтобы скрыть удерживающую цветы проволоку. Сотни маленьких ярких лоскутков разлетелись по могилам и напоминали брызги крови. Вид креплений, удерживавших обезглавленные цветы, вдруг напомнил писателю о том, что теперь мир предстал перед ним во всей своей жестокой правдивости: Мануэль видел провода и веревки, удерживающие декорации, противовесы, тусклые огни рампы… Искусственно созданную реальность, в которую хотелось верить.

— Все это ложь, — прошептал Ортигоса, глядя на небо.

Он поднял пиджак со ступеньки лестницы, и как раз вовремя: начался дождь. Мануэль хотел было укрыться на тропинке, под сенью деревьев, как услышал хриплые, почти животные стоны — несомненно, это рыдал человек, переживающий глубокое горе. Дверь церкви была слегка приоткрыта. Внутри пахло деревом и воском, как и на похоронах, но теперь пространство наполнилось еще и звуками, свидетельствующими о глубокой скорби и отчаянии. Писатель дотронулся до блестящей лакированной поверхности. Аскетичной формы металлическая ручка была похожа на наконечник копья, которым проткнули дерево изнутри, столь же острый, что и боль человека, который укрылся в храме.

Мануэль вспомнил слова Эрминии и сделал шаг назад. Он понял, чьи рыдания доносятся из церкви: человека с жестким взглядом, но мягким сердцем, который просто боготворил своего брата. Ключ от храма мог быть только у одного взрослого отпрыска старого маркиза: у Сантьяго. Значит, он здесь. Экономка солгала писателю. Или не знала о возвращении хозяина.

Ортигоса слегка толкнул дверь и немного приоткрыл ее. На канделябре справа от алтаря горело штук тридцать свечей, и в их отблесках была хорошо видна фигура скорбящего. Сантьяго стоял перед скамьей на коленях, уткнувшись лицом в какой-то предмет одежды, который держал в руках. Мануэль одновременно устыдился и горячо посочувствовал боли маркиза, так впечатлившись при виде его страданий, что впервые порадовался, что сам не способен так рыдать. По крайней мере, он смирился со своей утратой и не позволяет чувствам взять над собой верх.

Под усиливающимся ливнем писатель побежал к машине.

* * *