Открытие смерти в детстве и позднее

Нельзя сказать, что агрессивность животного спит до тех пор, пока ее не пробудит повышение плотности скопления особей. Она постоянно проявляется в защитном контроле территории, в объявлении своих притязаний. Научными исследованиями сравнительно недавно открыта важность территории как детерминанта поведения животного; то, что песня жаворонка или соловья – не излияние радости жизни, не любовная серенада, не рассветное любовное приветствие, а заявление о владении территорией, – новая идея. Это открытие, очевидно, имеет отношение к пониманию поведения человека. Интенсивные эмоции, испытываемые людьми по поводу конкретного кусочка земной поверхности, часто выражаемые поэтами, находили воплощение в спонтанных действиях представителей различных культур с древности до наших дней. 15 июня 1963 г. в лондонской Times была напечатана статья с фотографией, рассказывавшая о том, как греки, репатриированные после 10 лет пребывания заложниками в Албании, едва ступив на землю Греции, ложились и целовали ее. Существует подобная же, много более ранняя, история о шотландцах, репатриировавшихся после многолетней военной службы в Ирландии; репортер называл это поведение иррациональным на том основании, что западная Шотландия первоначально была заселена пришельцами из Ирландии! Похоронные ритуалы отчасти могли быть порождены любовью человека к земле, поддерживающей его существование. Призывы правительств к гражданам сражаться за свою страну вызывают глубокие и иррациональные чувства, которые люди разделяют с другими видами животных. А если есть иррациональная любовь к собственной земле, то может быть и жажда увеличить ее, особенно при отсутствии четких географических границ.

Любопытная причина, которой историк мотивировал оценку поведения шотландцев как иррационального, указывает нам на тот факт, что любовь к земле – это на самом деле любовь к территориальной принадлежности , которая включает и принадлежность к сообществу; особенно остро она ощущается после долгого пребывания среди людей, воспринимаемых как чужие. Когда человек готов умереть за свою страну, он действительно готов отдать за нее жизнь, но еще более – за тех, кого не ощущает как чужих. Фактически он очень далек от того, чтобы разделить чувства римлянина, заявившего, что, будучи человеком, он не ощущает ни одно человеческое существо чуждым себе.

Чувства римлянина были благородными, но и чувства добровольца, готового умереть за свою страну или дело, в которое он верит, отнюдь не являются низкими. Добиваясь предотвращения войн, необходимо учитывать, что люди, осознавая свою смертность, могут нуждаться в том, чтобы у них было за что умереть, чтобы они могли использовать свою смерть для какой-то цели, раз уж не могут ее избежать. Желание придать жизни смысл предполагает готовность и желание воспринимать и собственную смерть в контексте того же смысла. Мы можем увидеть это в побуждениях Яна Палаха (Jan Palach) в Чехословакии [417] , буддистских монахов во Вьетнаме [418] , суфражистки Эмили Дэвидсон (Emily Davidson) [419] , которая бросилась под конские копыта во время скачек в Дерби, в Англии. Подобные случаи можно рассматривать как проявления осознанной индивидуальной аномии —

протеста против дезорганизации или нездоровой организации общества, что, по мнению Дюркгейма (Dürkheim), является социальной причиной самоубийств. Доброволец на войне или, с другой стороны, человек, отказывающийся от военной службы по своим убеждениям, который подвергается в какой-то форме преследованиям из-за отказа воевать, представляют собой менее экстремальные случаи действия аналогичной мотивации: подчинить свою жизнь какому-либо делу. Правда, если это происходит по призыву социальной группы, аномия проявляется лишь в том, что институты, предназначенные для защиты людей, в действительности подвергают их опасности.

В прошлом люди с такой готовностью отзывались на призывы защитить свою страну или участвовать ради нее в агрессивных действиях, что правительства в своих планах отражения или совершения нападения могли уверенно рассчитывать на поддержку. Характер современной войны может привести к уменьшению и отклика, и уверенности: смерть, разделенная со слишком многими, еще менее имеющими право на военную славу, чем рядовой состав армии, лишена всяческого героического декора.

Однако тем более необходимо признавать существование нормального желания иметь что-то, за что можно умереть. На протяжении тысячелетий это что-то мужчинам обеспечивалось войной и рискованными приключениями, женщинам – родами. Ныне, когда войну следует предотвращать, а роды стали более редкими и более безопасными, должны быть найдены другие пути, ибо жизнь ради чего-то

и смерть за что-то — части одного комплекса.