Отражения звезд

— Своя ноша не тянет, — сказала она. — А годы считать не к чему, они сами себя сосчитают, от них никуда не денешься. Лучше холодец мой попробуйте.

И они сели за стол, пришли помогать по хозяйству соседки — тетя Паша и тетя Устя, тоже узнавшие горе в войну, сын Прасковьи Егоровны — Степан погиб в самом начале, а Устинья Семеновна повидала то, что осталось от ее сына после войны: пожил еще два года с простреленным легким, хрипел по ночам и задыхался, а как-то утром лежал спокойный и тихий, только вся подушка была в крови из его горла.

Так и прошла их горькая материнская жизнь, а у нее, Анны Гавриловны, все-таки остались дети, хоть и не так-то легко было вырастить их... Вот приехали сыновья поздравить мать с ее шестьюдесятью годами, и хоть нечего радоваться набежавшим годам, все же поклонишься им, что не всё унесли с собой, пощадили самое главное, для чего человек и живет на свете...

— Сказала бы я вам словечко, да не знаю, как его сказать.

Она сидела невысокая, когда-то ладная, и Саша был в нее по ладности, а на молодой фотографии, должно быть, и вовсе красивой была в свое время, и муж; большой, молчаливый, только поглядывал на нее своими грустными глазами, словно предчувствовал, что недолго по своей судьбе ему глядеть на нее...

— Сегодня твой праздник, так что слово за нами, — сказал Александр. — Тебе гвардейский знак за твою доблесть присвоен, носи его с честью.

И он достал из кармана своей морской черной куртки, конечно, не гвардейский знак, а хорошую брошку из янтаря, достал сверток и Тихон, сказал:

— А это тебе на обмундирование, мама.

И они оба подошли к ней, стерли минуту спустя ее соленые слезы со своих губ, а Прасковья Егоровна и Устинья Семеновна утирали тылом ладони щеки, и, хоть и не досталось им никакого счастья, не завидовали, однако, Анне Гавриловне, а только радовались за нее.

Что ж, конечно, и она вроде как бы повоевала, Анна Гавриловна, по своим силам повоевала, а потом стали постепенно возвращаться в Верховье те, кто уцелел, и шорник Михаил Макарович научился делать вместо хомутов и чересседельников обитые кожей временные протезы, чтобы было на что опереться при ходьбе или чтобы не болтался пустой рукав.

— Я, деточки, своей жизнью довольна, — сказала Анна Гавриловна, — выбрались мои сыновья на дорогу, и хотя ты, Тиша, на псаломщика со своей бородой похож, все-таки про тебя в газете напечатали, — и Анна Гавриловна кивнула в сторону того угла, где рядом с фотографией мужа висела в рамке вырезка из «Учительской газеты», в которой напечатан был о нем, Тихоне, очерк «Сельский учитель».

— Стараемся, мама, — сказал Тихон скромно, — в твою честь стараемся.

— Да ладно обо мне. Мне о вас послушать хочется. Я, между прочим, все твои красивые открыточки берегу, Саша.

А открытки к каждому празднику Александр посылал и вправду красивые, с видом Черного моря в шторм или штиль. И только третий сын — Николай — не смог приехать, прислал из Новосибирска телеграмму: «Поздравляю от сердца», а перед этим пришла от него посылка — собственноручно изготовленная им тяпка для огорода с красной полированной ручкой, вместе с тяпкой была и хорошая вязаная кофточка, выбирала жена Николая — Стеша, работавшая в типографии линотиписткой, а их дочка Клавденька только начала ходить в школу, но было и от нее поздравление, выводила старательно еще неподатливые буквы.

Александру дали кратковременный отпуск, а у Тихона шли занятия в школе, и оба смогли пожить у матери только один день.

— Я специально лампу для тебя смастерил... ты вяжешь, я вроде прожектора сделал, прямо на твое вязанье будет светить, — сказал Александр.

И он укрепил возле ее обычного места лампу, может и не такую уж красивую, но он сам смастерил ее, Александр, и красивее лампы, сделанной сыном, не может быть.

— Мне теперь, по моему возрасту, только и вязать, да еще на огороде покопаться, так что и твоя лампа, и тяпка Николая по самой моей надобности... вот так-то, мои деточки, — вздохнула Анна Гавриловна.

А Тихон смастерить ничего не мог, сказал лишь:

— Недавно сочинение на тему «Наша женщина в войну» задал, это и тебя касается.

И они провели весь вечер в воспоминаниях о том, что́ было в их жизни, и уже наутро стал надевать Александр свою морскую шинель, был, видимо, в мыслях о службе, а Тихон стоял в пальтеце и кепочке, сельский учитель, и, наверно, старательно писали школьники сочинение на заданную тему, хотя только слыхом слыхали, какой была женщина в войну.

— Что же теперь — неужели только к моему семидесятилетию подгадаете приехать снова? — спросила Анна Гавриловна. — Могу и не дожить, не даю твердого обязательства.

— Доживешь и без обязательства, — сказал Александр. — Я к тебе в свой отпуск приеду... хотел было в Ленинграде побывать, у меня там хорошие товарищи по морскому училищу, но к тебе приеду.

— Приезжай, Сашенька... в нашей Ряшенке рыбу половишь, мальчики то и дело полные ведрышки окуньков несут. И удочки твои целы у меня.

— Неужели целы? — подивился Александр.

— У меня все ваши игрушечки целы... и картиночки твои целы, Тиша, которые ты из журналов вырезал.