Отражения звезд

И она принесла коробку с вырезанными картинками, потом показала и аккуратно перевязанные деревенские удочки с поплавком из бутылочной пробки, и Александр только покачал головой:

— Все мои самоделки сберегла, жалко, Николай не приехал, мы с ним в свое время на пару рыбой тебя обеспечивали, — а рыбой именовались несколько скрючившихся на сковородке плотвичек. — Напишу Николаю письмо, как в этот раз без него половил.

— Напиши, правда, — оживилась Анна Гавриловна, — ведь он душой с нами все-таки был.

На этот раз из колхоза пришел вездеход, как и пообещал директор, а Александра только до станции довезти, сядет в поезд, обратный билет на самолет у него есть, из Москвы три часа лететь, так что к вечеру уже будет на море.

— Я теперь утешилась, мне больше ничего и не надо, — сказала Анна Гавриловна.

— Как это ничего не надо? Ты с тем живи, что тебе все на свете надо! — наставил Александр строго.

И она поверила ему, Анна Гавриловна, что ей и впрямь все на свете надо, и пожить еще надо, и повидать своих детей счастливыми, все-таки для счастья она растила их...

Соседки Прасковья Егоровна и Устинья Семеновна помогли после отъезда сыновей прибрать в доме, а Устинья Семеновна осталась вязать с ней, и Анна Гавриловна зажгла лампу, сделанную сыном, чтобы большой пучок света лег на их вязанье.

— Авось твой старший поделится с нами своим морем, — сказала Устинья Семеновна. — Мы — на лодочке, нам много не надо, а все-таки оно и наше с тобой до самого края — море.

И хотя как-то загадочно сказала это Устинья Семеновна, Анна Гавриловна поняла ее.

— Зачем же на лодочке... для нас с тобой и на корабле найдется место, — ответила она, подумав при этом, что как же — пустит он ее на лодочке, Саша, если сам стоит на своем военном корабле!

Они еще посидели в тишине, позвякали спицами, и большой синий вечер подступил к окну и стал за ним.

Скерцо

Маврикий Андреевич надел свою черную шляпу с большими полями, какую носили некогда вольнодумцы, застегнул доверху осеннее пальто, а под его тонким, орлиным носом подстриженные черные усики были уже с серебряными иголочками.

— Значит — манную крупу, молоко и масло? — спросил он ту, которая сидела глубоко в кресле, уже шесть лет могла больше покоиться в кресле или лежать, и всегда становилось грустно думать о том, что некогда тонкой и красивой в своих движениях была эта Марина Вячеславовна, в черном бархатном платье садилась за рояль, и руки ее уже лежали на клавишах, пока Званцев настраивал свою скрипку, сначала просто хорошую скрипку, а когда пришла известность, ему дали скрипку работы Николо Амати, певучую драгоценность с волшебным, серебряным звуком в ней...

Шесть лет назад с одаренной пианисткой Мариной Вячеславовной Скалдиной, тогда еще совсем молодой, случилось тяжелое несчастье: в результате нервного заболевания она почти лишилась ног и даже от своего кресла до постели могли передвигаться лишь мелкими, как бы шелестящими шажками. Весь расцвет ее молодости, вся ее концертная деятельность была связана со скрипачом Игорем Александровичем Званцевым, которому она аккомпанировала, и на афишах рядом с его именем стояло и ее имя... Однако многое становилось все глубже, чем быть лишь аккомпаниатором Званцева, она полюбила его, и он знал это, но принимал как некую дань его успеху: в ту пору всего два года назад он окончил Московскую консерваторию, сразу выделился на одном музыкальном конкурсе, а далее трудолюбиво закрепил свою удачу. И несколько лет Марина Вячеславовна сопровождала его повсюду, где он выступал, побывала с ним и в Варшаве, и в Праге...

Несчастье, постигшее ее, косвенно коснулось и Званцева: нужно было спешно искать нового аккомпаниатора, и лишь скрипач или певец знают, сколь много значит эта гармоническая и ритмическая опора.

И уже несколько месяцев спустя на афишах рядом с именем Званцева появилось имя его нового аккомпаниатора — Ядвиги Броневской, одной из выпускниц Московской консерватории. Званцеву пришлось привыкать к новому аккомпаниатору, а Марине Вячеславовне к тому, что многое в ее жизни навсегда кончилось...

Прежде она жила с матерью, а после смерти матери, когда не один из бывших соучеников пришел выразить ей сочувствие, пришел и Маврикий Андреевич Мирославцев, пришел тот, кто еще в консерватории тайно и робко влюблен был в нее, никогда, однако, не выражал этого, принял и то, что она стала постоянным аккомпаниатором Званцева, с которым вместе учился, знал также, что не только успех Званцева влечет ее к нему, знал и то, что женское чувство служит надежной поддержкой художнику...

А с ним получилось иначе: ни на одном конкурсе скрипачей он не выделился, считался просто хорошим исполнителем, стал оркестрантом, впоследствии — второй скрипкой, и случалось, что Званцев выступал в сопровождении симфонического оркестра, а он, Маврикий Андреевич, был в числе тех, кто в оркестровом составе сопутствовал его игре.

И лишь тогда, когда Марина Вячеславовна осталась одна, с тем, что постигло ее в самом расцвете жизни, он сказал ей однажды: