Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь

Сквозь призывно распахнутую дверь царева кабака пробивался тусклый свет дрожащих свечей. Прямо над дверью был прибит известный всякому питуху кабацкий знак — еловая ветка. Под навесом, у коновязи, топталось с полдесятка лошадей, там же стояли и слуги, болтали, по очереди прикладываясь к большой плетеной баклажке.

— Эй, православные, — сворачивая с улицы, обратился к ним Иванко. — Царев кабак здесь ли?

— Здесь, здесь, — закивали парни. — Эвон, ворота распахнуты.

Поблагодарив, Иван поправил на плечах суконную однорядку и, сняв шапку, вошел в питейное заведение. Изнутри кабак оказался довольно просторным, с украшенной поливными изразцами печью — чтобы зимой питухи не мерзли — и тремя длинными столами, сколоченными из крепких досок. Вдоль столов стояли такие же крепкие скамейки, к стенам были прибиты лавки, на которых, впрочем, никто не сидел, а каждый вновь входящий сбрасывал туда мокрую одежку — кафтан или армячишко, — оставаясь до неприличности раздетым — в зипунах и рубахах. Впрочем, подобные вольности здесь, кажется, никого не смущали.

Иван тоже сбросил мокрую однорядку и, одернув полукафтан, скромненько присел в уголку, заказав целовальнику перевара. Кроме перевара — вещицы жутко хмельной, кою гнали чуть ли не из навоза, — никакого другого напитка в кабаке не было, что и понятно: цареву водку, квасы, медовухи — все делали из зерна, а зерна-то в нынешние времена было мало — неурожаи, голод. Вот и пили питухи что придется.

Сивоволосый служка живо спроворил новому посетителю глиняную кружку ядреного напитка и маленькую мисочку кислой прошлогодней капусты — зажевать. Больше никакой еды в кабаках не полагалось, хочешь щей похлебать — иди в корчму или на постоялый двор, а сюда не есть — пить приходят. И пьют крепко! С того питухам разоренье, а царевой казне прибыток, о том присмотрщик за кабаком заботится, не красть да питухов не обирать обещав, на чем и крест целовал, клялся, оттого — целовальник. А в помощниках у него юркие парни — кабацкая теребень — они и перевар подливают, и капустку подносят, а если кто перебрал, так и домой отведут за особую плату. Пока, правда, перебравших вроде бы не наблюдалось, рановато еще… хотя, нет, вроде бы похрапывал кто-то под лавкой, определенно — похрапывал.

За столами сидело уже десятка полтора человек, судя по одежке — мелкие купцы, припозднившиеся с торгов однодворцы, артельщики — плотники или мастеровые. Наверняка имелись и лоцманы, и матросы с баркасов, оставалось лишь их выявить да разговорить, зацепиться языками. Денег пока вроде хватало… Иван тяжко вздохнул, вспомнив это «пока». Чего душой кривить — деньги таяли, как снег жарким майским днем. Ну, на прожитье да на пропитание, положим, уходило немного, зато отбить все претензии Введенского монастыря к Митьке и Василиске стоило немаленьких денег. Да, выданное дьяком разбойного приказа серебро неумолимо подходило к концу. Приходилось экономить — еще пара недель, и, пожалуй, хоть на паперть иди христарадничать, а ведь еще дела делать да потом до Москвы добираться. Тут призадумаешься, завздыхаешь.

— Что, мил человек, вздыхаешь? — На скамью рядом с Иваном опустился здоровенный мосластый мужик с пегой всклокоченной бородой и красными мозолистыми руками. Мокрый армяк мужик так и не снял, лишь распахнул на груди и теперь дожидался служку с заказанным переваром.

— Чего вздыхаю? — Иван улыбнулся. — А грустно чего-то, да дождь, собака, льет — на улицу, носа не замочив, не выйдешь.

— Да уж, — охотно согласился мужик. — Мефодий сегодня. А на Мефодия дождь — так сорок ден дождь, примета такая.

И в самом деле, как раз сегодня был очередной церковный праздник, день священномученика Мефодия, епископа Патарского, известного на Руси как Мефодий-перепелятник. С этого дня люди, охотившиеся на перепелов, — их так и называли, перепелятники — специально наблюдали за озимыми: ежели над полем летят паутины да носится мошкара — там и будут перепела собираться, так и жди удачи охотничьей.

К столу подбежал служка, поставил с поклоном кружицу:

— На здоровьице!

— Козьма Куцее Вымя, артельный староста, — подняв кружку, улыбнулся мужик. — Ну, за знакомство!

— Иван, Леонтьев сын, торгового гостя приказчик, — в свою очередь представился Иванко. Выпили. В голове зашумело.

Козьма с укоризной качнул головой:

— Чтой-то ты мало пьешь, Иване!

— А я вообще… — Выдохнув, юноша справился с нахлынувшим опьянением. — Вообще малопьющий.

— Малыми кружечками, что ль, пьешь? — хохотнул артельщик. — Поня-а-атно.

И больше как отрезало — с выпивкой не приставал. Сам-то пил сколько хотел, а знакомца нового не неволил. Дальше, слово за слово, пошла беседа. Козьма оказался не местным, из Новгорода, однако в Тихвине бывал не впервой и многих здесь хорошо знал. Этим и воспользовался Иванко: сославшись на указ мифического купца — своего хозяина, — стал выспрашивать подробненько про лоцманов да баркасы.

— А купчине твоему в которую сторону плыть-то? — полюбопытствовал артельный староста. — По Волхову аль по Мологе да Чагодоще — к Волге?

— В Стокгольм, — негромко отозвался Иван.