Отрочество 2

К полудню, завернув небольшое стадо к холму, развернувшемуся в сторону заката впуклым боком, встали на молитву. Айзек Ройаккер, очень серьёзный и торжественный, читал нам Библию раскатистым голосом, слышимым каждой твари окрест.

Здесь, среди холмов с опирающимся на них синим куполом неба, расписанного фресками облаков, слова эти звучали, как и должно — от самого сердца искренне верующего человека.

— Господи! Ты нам прибежище из рода в род[55].

Прежде нежели народились горы и Ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты — Бог.

Ты возвращаешь человека в тление и говоришь «Возвратитесь, сыны человеческие!»

Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошёл, и как стража в ночи…

С одной стороны, как истовые кальвинисты, они считают, што Библию может понять любой здравомыслящий честный человек, отказывая священникам в неких мистических правах на это. С другой… есть у них отголоски Ветхозаветного, чуть ли даже не иудейского — когда есть те, кто равнее других, по крайней мере в вопросах веры.

Толковать и проповедовать имеет право любой взрослый бур, но проповедники потомственные, носители совершенно конкретных генов, ценятся несколько больше, што с кальвинизмом вроде как вразрез… но им нормально.

Корнелиус именно из такой ветви, потомственный. Пра-пра… внук уважаемого голландскими переселенцами пастора, и это уважение, с передаваемой через кровь Благодатью, неким странным образом лежит на всех потомках этого человека — сугубо по мужской линии.

На обед скудная трапеза, из сухарей и вяленого мяса, и снова в путь до самого вечера. Неторопливо, подстраиваясь под медленный шаг быков… медленно, как же медленно! Но…

Вопрос риторический, не требующий ответа, тем паче што Марья в сердцах взяла, да и выкинула опоганенную тряпку в печь, приоткрыв на миг заслонку. Влажная тряпка пыхнула едко, задымив и затрещав, но заслонка уже на месте, а женщина, своенравно поведя плечом, сердито загремела посудой, поджимая красивые полные губы.

Федул Иваныч не стал выговаривать супружнице за тряпку, потому как понимает, што надо иногда и так вот — в сердцах! А потому што, ну в самом деле… ходют и ходют! Озлишься тут, чай не святые.

Как Мишка уехал, так будто дежурство у полиции образовалось. То в участок дёргали — знает ли он… Не знал, да и если б знал, всё равно б не сказал. Предками проверено — с властью этой никонианской соприкасаться надобно как можно реже!

Сперва — почему уехал подмастерье, да не бил ли он ево, да… Соседей вон опрашивали об етом, а те хоть и сказали в его пользу, да всё равно — осадочек, ён остался! Ближние, те знают, а дальние? За кажного думку не передумаешь, один Бог весть, што там в головах у людей. А ходить нехорошо стало — так и кажется, што косятся. И ведь понимает всё, а поди ты… Тьфу, чортово семя!

Потом за политику заходить стали — спрашивать, распугивая клиентов. Какой такой заказ, когда вваливается такое-разэтакое, в мундире да при исполнении!? Ни разговора нормального, ни тем паче примерки. Раз, да другой… и вот старые клиенты уходят к другим — одному времени жалко, а другой к полиции с опаской. Ну или к мастеру, к которому полиция, как к себе домой.

То с разговором придут, то в участок вызовут… ну никакой работы! Уж он и жалобу подавал, и через общину пытался усовестить. Так всё складывается… каком кверху.

— Я так думаю, — перебил невесёлые мысли Антип, отныне и навсегда Меркурьевич, — што это всё надолго. Власти, они этого не признают канешно, но Михаил им — как кость в горле! За вашу и нашу… тьфу ты! Будут теперь искать то, чево и вовсе нет!

— А с другой стороны, — Антип Меркурьевич оглянулся на супружницу хозяина, и понизил голос, — калуны, будь они неладны.

— А эти с каково боку? — удивился Жжёный, — Владимир Алексеич тогда знатную бучу поднял, всю Москву лихорадило! Та-акая статья… факты, циферки, фотографии. Ух, как перетряхнули!

— С таково… ну то исть я думаю, — поправился Антип Меркурьевич, — их-то перетряхнули да наизнанку вытряхнули, но осадочек-то остался! У общественности. А они же, калуны ети, с полицией прям-таки близнецы сиамские! Без покровительства-то ихнего дрянь такая никак не выйдет! Так вот!

— А сейчас, — молодой мастер развёл ладони перед грудью, — шалишь! Потому как общественность. И если сами калуны может и не особо могут напакостить лично, то полиция, они-то привыкли — брать! Каждый городовой хоть рюмку, а имел с них, а сейчас — зась!

— То-то я думаю, — меланхолично проговорил Федул Иваныч, подпирая щёку ладонью и глядя на вьюгу за заснеженным окном, — разносортица такая среди их брата! То серьёзный человек зайдёт, в чинах, а то сявка служивая. Обиделися, значица…

Встав, он подошёл к «африканской» стене в мастерской, декорированной африканскими разностями, начиная от шкуры леопарда и копий со щитами, заканчивая такой экзотической гадотой, как череп бабуина. Если б не полиция, то ух какая замануха для клиентов! Чистая ярмарка, да ещё и поговорить можно!