Отсебятина

Тщится чёрный паровоз обогнать белое облако метели, отдувается горячо и важно. Снежинки, срываясь с подола ослеплённого собственным устремлением паровоза, впиваются в кожу щёк мелкими колючками, но те жарки чересчур, чтобы понять это, принять побуждение, как рану. И тогда летят те снежинки дальше, липнут к хрупким худым рукам трав, что выглядывают из засученных рукавов сугробов. Укрывая их, они делают одолжение, но больше себе, — кто станет разбирать красу снежинок в толпе? А так — каждая на самом виду.

То на суше, а подле воды… Качается незаметно у берега, с заметной укоризной крошево льда, торопится вслед за ветром вода, переливается через край, а с нею выплёскивается на сушу и лёд. Лежит на мокром песочке, млеет, нежится на сквозняке, будто холит его морозцем. Обветренный, словно засахаривается… и пускай слижет его первым же лучом солнца, но покуда лёд здесь, он и жив, и счастлив. Только этим одним.

Вопросы и ответы

Округа растворяется в ночи. Дома в сугробах, как в овечьей шубе. Крыши все на пробор, и с восточной стороны стрижены на лысо, а с западной — просто очень коротко, щетина изморози, заодно и седы безвозвратно. Никаких тебе дамских шпилек сосулек и прочих приличных дамам убранств. Зеркала луж кои вдребезги, какие вдрабадан и в труху, в лихорадке тонкой наледи, но все до единого в рыхлой снежной пыли. Ибо — ни к чему любование собой, лишнее.

Ветру, что попытался было прибрать немного, указали на дверь. Тот скрипнул поломанной им же веткой, ровно калиткой, и ушёл, куда глаза глядят.

Голые, трогательные от того ветви вишен, зацвели вдруг зеленоватыми почками, сделались похожи на вербу. Моргнёшь и исчезнет видение, только как бы ни с чего раскачиваются озябшие прутики, растерявшие по осени всю листву. Стоишь, трясёшь головою, отгоняя наваждение, а из-за ворота меховой шубы сосны, что неподалёку, слышно сдержанный приличием хохот синичек. Звонкий, стеклянный, сам по себе смешной. Ах, проказницы… Удивили, старика.

— Когой-то, не расслышал я? Не то тебя?!

— Так сад! Старый он у нас, не всякий год цветёт, и плодоносит через раз, а рубить-то и жаль.

— Ты деревья пугал? Топором грозился?

— А то как же! И стращал, и топором по стволам стучал понарошку, всё зазря, не вняли. Да, ладно, пущай растут, и у людей не у всех детки, и у деревьев. Знать, судьба такая.

Округа растворяется в ночи, люди — во времени. Не от того ли всё временно, не в том ли постоянство всего сущего? И есть ли схожий с этими вопрос, на который отыщется один, на все времена, ответ…

Жаль

У всякого — своя жаль…

Автор

Совсем недавно был полдень, до вечера ещё далеко, а на улице уже темно и мрачно. Новогодние гирлянды, блеснув стеклянными глазками, потягиваются сонно в расписных коробках, зевают, вспоминая яркую прошлогоднюю жизнь. Так что веселье перепоручено электричке. Нарядной змейкой вьётся она по округе, будто по празднично украшенному дереву. И под барабанную дробь колёс о рельсы, убаюканные движением пассажиры улыбаются безотчётно и беседуют. Кто о чём.

Над дальними соседями топорщатся хохолки смешков, от них же сквозняк с платформы разносит по вагону выдохшийся наполовину дух одеколона. От ближних доносится запах обеда и тающей мойвы в бесстыдно, напоказ распахнутой сумке у ног.

Сдвинув ближе жаркие бока, те соседи, что ехали вместе на службу поутру, обмениваются новостями или дремлют, обменявшись улыбками. Прочие же, которые отчего-то не видались давно, рассказывают друг другу с того самого места, когда их ненадолго развела жизнь. Сперва, скороговоркой, о главном: что сын из армии вернулся… дочь замуж вышла… внук родился… и подробнее — о насущном:

— Жаль, вишен не случилось в этом году.

— Чего так?

— Вот, вроде, и зацвели весной, и шмели над ними славно так хлопотали, гудели во всю мочь. Завязались ягодки — одна к одной, веточки ровно зелёным бисером осыпало, уже и в погреб слазала, банки счесть — хватит ли на все ягоды, на варенье. А там, откуда ни возьмись — мороз с ветром. Выхожу однажды утром, — земля каменная, покрыта несбывшимся моим компотом с вареньем, целый ковёр завязи, как из тонкой, ржавой проволоки. Стою и плачу, хотя банки бей.

— Жалко…

— Да вот тож.

— А банки бить не след, сгодятся ещё.

— Наверное… — Вздыхает попутчица, и на глазах её проступают ненарочные слёзы. Конец осени, почти уж зима, но несбывшееся тревожит её по сию пору. Не для себя хотела тех вишен, — для сына, дочери, для внука. Опять же — через улицу поселилась молодая семья из Снежного15

, у них покуда пусто, так и их угостить. Всё ж своё, своим.

— Зато и жуков, как не бывало! — Перебивает её горькие думы соседка.

— Совсем?

— Не, ну как… Руками-то мы собирали каждый день, то правда, но не травили, как в прошлые годы.

— Яду пожалели? А чего?

— Не так, чтобы. Всё ж себе на стол, да и земле, матушке, надо от отравы отдохнуть маленько.

— Оно, может и надобно, но, дорогая моя, тут уж либо урожай и дом полная чаша, либо целый огород сытых жуков.