Отсебятина

— Этим недорослям мало показалось хлебных крошек на полу и картошки под лавкой, — полезли на стол, погрызли свечу и мыло, а уж сколь наследили… даже в сковороду умудрились пробраться, и там напачкали.

— Вот, правду говорят, никудышняя молодёжь пошла. Никакого понятия о чести и совести. Хотя… вполне себе мышиное поведение.

— Ну, это кому как. В общем, с тех-то пор и закончилось наше веселье. Ни в дверь шмыгнуть, ни под окошко. Это, в которое не прошли только что, было последним.

— Ничего не попишешь, придётся идти к соседу.

— Да, это сколько угодно, хотя сейчас. Только у него, пусть и не заперто, накурено очень, и, кроме чёрствой корки под кроватью, поживиться особо нечем.

— Голодует мужик?

— Да нет, жалеет денег на закуску, а так не бедствует.

…Мышь внятно сквернословила. Вы не слыхали? А мне довелось. Переняла, видно, от людей, научилась плохому. Вот, такие вот дела.

Станция Графская

Станция Графская

Николаевской железной дороги,

год основания 1868

— Представляешь, я наконец-то смогла побывать в том музее, про который говорила тебе, что на вокзале. Там чудесно… Даже волшебно!

— Он уже работает?

— Да. Впрочем, музей был закрыт.

— А как же ты туда попала? Через окошко подглядела?

— Нет, что ты! На них плотные, роскошные гардины, через них ничего не увидать. Для меня просто открыли музей.

— Как?!

— Ну… так! Ключом!

— Подожди. Давай, сначала. Ты была на вокзале…

— Да! Дай, лучше сама всё расскажу!

Шёл мелкий, незаметный почти снег, больше похожий на дождь. Он не украшал собой округу, приписывая ей несуществующие достоинства и скрывая даже серьёзные недостатки, но более того, — с упорством, достойным иного применения портил дело своих предшественников.

Снежная каша дороги неприятно чавкала под ногами, и как ни хотелось заставить её вести себя прилично и жевать с закрытым ртом, — увы, до мороза не было надежды на то, что она одумается. Ноги скользили, одежда набухала от воды…

Загаданная наперёд прогулка уже не казалась такой заманчивой, и я огляделась по сторонам, чтобы понять, где могу переждать три четверти часа до поезда, что обещал доставить меня в ту самую глушь, из которой вывез час тому назад. Ничего подходящего не находилось, кроме здания вокзала, в котором оказалось на удивление тихо, уютно, тепло и пусто.

Четверть века тому назад, в помещении по соседству с залом ожидания размещался станционный буфет. Витрины его ломились от закусок, тучные девицы в кружевных кокошниках, понимая всё и обо всех, тем не менее источали благодушие, да подкармливали серьёзного, обстоятельного пса, что с раннего утра и до закрытия буфета отплясывал на задних лапах перед посетителями, зарабатывая себе пропитание.

Теперь же, подле дверей бывшего буфета, заместо духа провизии, что рассеялся давно, витал лёгкий запах масляной краски, а на заснеженном пороге не было уже заметно следов милого, трогательного пса. Вместо того, стену у входа украшала массивная мраморная табличка, гласившая, что данное помещение признано историческим памятником, а охраняется не железнодорожным сторожем с колотушкой в руке, но государством, и теперь здесь располагается не что иное, как музей.

Не сомневаясь ни мгновения, я ухватилась за ручку двери и потянула на себя, ожидая вновь ощутить знакомую лёгкость массивной, в половину высоты стены, створки. Увы. Дверь не поддалась.

Железнодорожный служащий, что проходил мимо. с приятной улыбкой сообщил, что попасть внутрь можно только в сопровождении экскурсовода.

— Но это же музей!!! — Воскликнула я с неподдельным, искренним, воистину детским восторгом, и служащий, с уважением в голосе, предложил обождать минутку:

— Сейчас, я скоро, для вас отопру.

…Этот старинный вокзал был пуст лишь на первый взгляд. На удобных деревянных скамьях в центре зала сидели молодые дамы и девицы. Некоторые грели руки в меховых муфтах, иные — о стаканы с чаем из медного самовара, что пыхтел тут же, за дубовой стойкой буфета.

— Любезный, вы только, пожалуй, не плесните сырой воды… — Искательно просили кавалеры буфетчика. А тот улыбался, но подливал исподтишка в стаканы холодной.

Телеграфист бездельничал у аппарата в своей уютной будочке, но делал вид, что страшно занят, а сам поглядывал на одну из девиц, придумывая повод обратиться к ней, или хотя бы выпытать исподволь, бывает ли она на катке или увидит ли он её на балу, что непременно состоится на Рождество…

— Вы ещё здесь? — Железнодорожный служащий вывел меня из забытья, а ведь только-только дошёл черёд до начальника станции, мне хотелось расспросить его о многом… — Простите, но я не могу оставить дверь незапертой… — С неподдельным раскаянием проговорил служащий. — Осторожнее, порог скользкий, я ещё не успел припудрить его песком. — Заботливо предостерёг меня он у выхода.

С сожалением о том времени, потерянном напрасно, и благодарностью за возможность ощутить его, примерить на себя, я присела в книксен. И, ей-ей, это не выглядело неуместным. Тому, кто смотрит в душу, неважен твой наряд.