Отступник

По крайней мере, именно так трактовала памятники церковь, но некий привкус ереси, витавший над площадью Трех, привлекал сюда не только публику, желающую посмотреть на отрубание голов и сжигание ведьм, но и обычных гуляк, находящих тут отпечаток индивидуальности, которая отсутствовала в остальных уголках столицы.

Терновник относился к последним – он что-то искал, хотя никак не мог понять, что именно. Смятение завлекло его, направило вниз по переулку, и вскоре король оказался в толпе. На площади шла казнь, которую разогретые грядущим началом войны против еретиков люди горячо приветствовали. Посередине площади возвышался помост, на котором еретику с белым, словно мука, лицом на фоне шепотков публики зачитывали список смертельных проступков. Звучали слова «запрещенный текст», «подпольная торговля» и «чародейство».

Некоторое время король пытался совладать с мешаниной чувств и мыслей, у него слегка кружилась голова. Сквозь этот гул он посмотрел на преступника. Священнослужитель со списком бубнил себе под нос, а Терновник глядел на бескровное лицо жертвы с выпученными глазами и искаженным ртом. Тщетные попытки сохранить чувство собственного достоинства и дикое нежелание умирать. Король стоял далеко, но каждая морщина на лице осужденного, капля пота, пятно, прожилка в глазу виделись ему очень четкими. Чем дольше король смотрел, тем сильнее он понимал, что переживает грешник, и вдруг страх леденящей струей, жгучей, словно отрава, обдал Терновника, заставил его съежиться и онеметь.

Так страшно было этому незнакомому мужичонке, что от этого ужаса отнимались ноги, размякали мышцы, исчезала воля. Грешник в мыслях умолял не убивать его, но знал, что никто его не спасет, и от этой безысходности умирал быстрее, чем от меча. «Не убивай меня, не убивай, не убивай, боже, не надо, не убивай, не убивай, не убивай…» – Голос зазвучал в голове святого, будто бедняга обращался напрямую к нему. Терновнику стало до рези в сердце его жалко.

Король начал задыхаться. Чужой страх стал на время его собственным. Он хотел выпустить человека, раскидать палачей, сжечь помост, разогнать глупцов, которые здесь собрались, ведь это так низко, так нечестно – убивать человека…

– Чего толкаешься? – буркнул горожанин, не узнавший своего святого. – Вот пьянь…

Сострадание захватило короля всецело. Спасти грешника – вот чего хотелось более всего. И показалось ему, что первая статуя показывает не на преступника, а на палача, потому что именно на палача обращен гнев Бога. Что вторая статуя так же страдает от зрелища казни, как и он сам. Что третья статуя сейчас развернется и разнесет здесь все, все…

«Ведь ты веришь, что это твой Бог создал людей. Разве не он должен тогда сам их и карать? Почему же вы постоянно действуете от имени Бога, даже если просто хотите забрать чужой скарб?» – раздались слова Дала Риона, и Терновник сжал пальцы в кулаки. Он должен был сдержаться, ведь нельзя оставлять еретиков в живых, нельзя сострадать им – и терять веру, терять уважение. Кое-как король протолкнулся обратно к переулку и побежал прочь, всматриваясь в лица, ловя чужие чувства, чтобы забыть нечеловеческий ужас незнакомого мужчины.

Когда он вернулся во дворец, то провел несколько мучительных минут в четырех стенах. Сможет ли он убивать, если чувствует каждый вздох жертвы? Не сойдет ли с ума, если чужая агония проникнет в его голову так же легко, как видение чужих грехов? Не в силах думать об этом, он вызвал Епифанию. Ему хотелось увидеть человека, которому он небезразличен, пусть даже это только благодарность. Король ходил по дворцовому саду, крутя в пальцах сорванный лист.

– Приветствую, мой король, – склонила голову дева-инквизитор. – Я польщена тем, что вы назначили меня на лучший корабль Армады.

Черное с фиолетовым и вишневый цвет губ – изысканный ансамбль. Тугие ремни, стискивающие гибкое тело, блеск оружия, тихий шелест длинных волос, чарующая грация движений… Прежде Терновник не встречал ничего подобного. В мире церквей и епитимий женщин не было, их вычеркнули, укрыли покрывалами и нескончаемыми полотнами юбок. О них говорили как о досадной слабости, необходимом зле или сладком грехе, на них смотрели, когда на приемах знати жены расцветали в странных нарядах, словно диковинные цветы. Их пугливые повадки, глупость и непристойное кокетство отталкивали, и потому Епифания выглядела словно посланец неведомого мира.

Жесткость, интриганство и пламенная вера в Бога-отца странным образом сочетались в ней, это влекло Терновника. Он знал, что многие смотрят Епифании вслед, и знал, какую жажду и какие непристойные мысли она вызывает в мужчинах. Теперь дева-инквизитор принадлежала ему. Когда Епифания опустилась на колено, словно присягающий рыцарь веры, король запустил руку ей в волосы:

– Женщине не пристало копировать рыцарские жесты.

Поддавшись неожиданному порыву, Терновник наматывал длинные пряди на кулак, пока голова продолжавшей стоять на колене воительницы не вздернулась. Он ожидал гнева, но она просто смотрела ему в глаза:

– Вам нравятся рыцари, а я хочу понравиться вам.