Ответ

— Нет. — Трубка захрипела, закашляла, Игнац с содроганием откинул голову. — Пойми же, Лаци, — прокричал Шелмеци раздраженно, — это не какой-нибудь пустячок, который ваши там, в культах, уладят по-домашнему или оставят, как есть. Ты даже не подозреваешь, какие силы готовятся к схватке за спинами профессора Фаркаша и студента-хунгариста.

— В самом деле? — машинально сказал Игнац.

— Не понимаешь? — совсем выходя из себя, прокричал главный прокурор. — Аполитичность Фаркаша — фикция, хочет он того или нет, но его поведение все-таки является определенной политической позицией, и те, кто сплачивается за ним или против него, стремятся к гораздо большему, чем говорят. Дело Фаркаша от двери лаборатории на Музейном проспекте тянется до самой Женевы.

Государственный секретарь молчал.

— Что с той женщиной, — спросил прокурор после минутной паузы, заполненной его тяжелым сопеньем, — что с той женщиной, которая пыталась покончить с собой в аудитории во время его лекции?

— Еще одно самоубийство? — ахнул государственный секретарь.

— Что значит — еще? Я знаю только об одном.

— О каком?

— Я говорю о жене того журналиста, который…

— О жене Шике?

— Ну да, о ней… — прохрипел Шелмеци, одолеваемый сильным приступом кашля. Игнац подождал, пока он утихнет. — Жена Шике сделала попытку к самоубийству не в аудитории и не во время лекции, — сообщил он с удовольствием, — а ночью, в лаборатории профессора Фаркаша.

— Она умерла?

— Не знаю, — отрезал секретарь. — И это интересует Женеву?

Игнац положил трубку, несколько обеспокоенный. Он не предполагал, что дело это подымет такую волну. Правда, по словам Шелмеци, «компетентное лицо» из кабинета министров одобрило позицию министерства культов и даже обещало поддержку, но достаточно ли сильна окажется эта поддержка, если министр выступит против него, Игнаца? И если дело действительно столь значительно, как полагает Шелмеци, которого, кстати, в прошлом подозревали в легитимистских симпатиях, не является ли в таком случае его долгом заблаговременно поставить обо всем в известность министра? Который, без сомнения, будет против Фаркаша и, конечно же, не слишком обрадуется тому, что его сотрудник выступает в защиту интересов профессора, вмешивается, более того, грубо вторгается в университетскую автономию! Государственный секретарь Игнац становился все беспокойнее. Если министр расценит его поведение как личный против него, министра, выпад, что вполне вероятно, то положение сложится весьма щекотливое. Внезапно решившись, Игнац снял трубку и набрал телефон Йожи Меднянской, которую накануне вечером отвез домой после званого вечера у барона Грюнера и с которой расстался лишь под утро.

Йожа сладко зевнула в телефонную трубку; ее нежный голосок сразу вернул его воображение в покинутую утром спальню с шелковой постелью, зеркалом, флаконами, шелковыми туфельками, смятыми подушками, со всеми интимными подробностями и любовными воспоминаниями. Государственный секретарь был галантный мужчина: лишь на пятой фразе он перешел к тому, ради чего, собственно, и позвонил ей. — Кстати, — сказал он вдруг, — я еще вчера хотел спросить: кто вам сказал, что против профессора Фаркаша готовится дисциплинарное разбирательство?

Певица рассмеялась прямо в трубку.

— Отчего вы смеетесь? — улыбнулся и государственный секретарь.

— У меня хорошее настроение.

Игнац тоже засмеялся. — Итак?

— Секрет, — смеялась Йожа.

— Секрет?.. И нельзя открыть даже мне?

— Вам менее всего.

— Даже шепотом?

— Даже шепотом.

Игнац помрачнел. — Зачем вы меня дразните, Йожа?

— У меня хорошее настроение, — проговорила певица глубоким альтом и засмеялась колоратурным смехом. — Но вечером расскажете? — спросил Игнац.

— И не подумаю!

— Почему?

Из мембраны опять покатилась долгая рулада смеха. — Секрет!

Осада закончилась безрезультатно, характер оперной дивы оказался гораздо более стойким, чем ее добродетель. Беспокойство государственного секретаря все возрастало. Мелькнуло подозрение, не сам ли Фаркаш рассказал все Йоже, но Игнац тотчас его отбросил: профессор не потребовал бы от певицы хранить тайну. Неколебимая скрытность прелестной Йожи, очевидно, таила от посторонних взоров некую заинтересованную в деле Фаркаша персону, друга его или врага, но, во всяком случае, особу, имеющую политический вес и не желающую выставить себя напоказ. Дело разрасталось катастрофически, морщины на лбу Игнаца становились все глубже.

Было около шести часов вечера, министр еще работал в своем кабинете. Игнац отправил домой секретаршу и опять сел за письменный стол, лицом к лицу с портретом Иштвана Тисы, изображенном в национальном венгерском костюме, в три четверти человеческого роста. На стене его кабинета нашлось место и для литературы — ее представлял Янош Арань, медной гравюркой величиною в ладонь.