Ожерелье королевы

Тогда Мария Антуанетта, сердце которой мучительно сжалось, решила приступить к мольбам. Но в ту минуту, когда королева нерешительно приподнималась с места, вся дрожа, в растерянности, не зная, с чего начать, Андре преградила ей дорогу. Она удержала королеву за платье, думая, что та хочет уехать.

— Ваше величество, — сказала она, — окажите мне великую милость сообщить имя того человека, который согласен иметь меня подругой жизни. Я столько терпела в жизни унижений, что имя этого великодушного человека…

Она улыбнулась с мучительной иронией и продолжала:

— Имя его будет целительным бальзамом, которым я отныне буду врачевать раны своей гордости.

Королева поколебалась с минуту; но ей надо было довести дело до конца.

— Господин де Шарни, — сказала она грустно-безразличным тоном.

— Господин де Шарни! — воскликнула потрясенная Андре. — Господин Оливье де Шарни?

— Господин Оливье, да, — сказала королева, глядя с удивлением на молодую девушку.

— Племянник господина де Сюфрена? — продолжала Андре, раскрасневшись, с заблестевшими, как звезды, глазами.

— Племянник господина де Сюфрена, — отвечала Мария Антуанетта, все более поражаясь перемене, происшедшей во внешности Андре.

— И вы хотите выдать меня за господина Оливье, скажите, ваше величество?

— Именно за него.

— И он… согласен?..

— Он просит вашей руки.

— О, я согласна, я согласна, — сказала Андре, обезумев от восторга. — Значит, он любит меня! Любит меня так же, как и я его любила!

Королева, не помня себя, дрожащая и смертельно бледная, отступила назад с глухим стоном; совершенно подавленная, она упала в кресло, между тем как Андре, не помня себя, целовала ей колени, платье, орошала слезами ее руки и осыпала их горячими поцелуями.

— Когда мы едем? — сказала она наконец, когда после подавленных восклицаний и глубоких вздохов к ней вернулся дар слова.

— Едем, — прошептала королева, чувствуя, что жизнь покидает ее, и желая во что бы то ни стало спасти свою честь, прежде чем умереть.

Она встала и оперлась на Андре, горячие губы которой тянулись к ее холодной щеке.

Девушка стала готовиться к отъезду. А несчастная королева, обладательница жизни и чести тридцати миллионов подданных, подумала с горьким рыданием:

«Боже, Боже мой! Неужели не достаточно страданий для одного-единственного сердца?

И все же, — подумала она вслед за этим, — я должна благодарить тебя, Боже мой, ибо ты спасаешь моих детей от позора и даешь мне право умереть под моей королевской мантией!»

XXVII

ГЛАВА, ГДЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, ПОЧЕМУ БАРОН СТАЛ ТОЛСТЕТЬ

Пока королева решала судьбу мадемуазель де Таверне в Сен-Дени, Филипп, чье сердце разрывалось от всего, что он слышал и узнал, торопливо готовился к отъезду.

Военному, привыкшему скитаться по свету, не нужно много времени, чтобы уложить вещи и накинуть дорожный плащ. У Филиппа были более важные, чем у кого-либо, основания как можно скорее уехать подальше из Версаля: он не хотел быть свидетелем предстоящего неизбежного позора королевы, предмета его единственной любви.

И потому он с большей, чем обыкновенно, поспешностью велел седлать лошадей, заряжал оружие и складывал в чемодан все, к чему он больше всего привык в житейском обиходе; покончив со всем этим, он велел передать г-ну де Таверне, что желает с ним переговорить.

Маленький старичок возвращался из Версаля, бодро ступая своими ножками с жиденькими икрами; эти ножки поддерживали его кругленькое брюшко. За последние три-четыре месяца барон стал толстеть, и это вызывало в нем гордость, которая станет вполне понятной, если принять во внимание, что высшая ступень тучности была у него знаком полнейшего душевного довольства.

Что же касается полнейшего довольства г-на де Таверне, то в этих словах заключалось много значений.

Итак, барон вернулся со своей прогулки во дворец в самом радостном настроении. Он сумел вечером принять должное участие в скандале, разыгравшемся днем. Он улыбался г-ну де Бретейлю, как противник г-на де Рогана; господам Субизу и Гемене — как противник г-на де Бретейля; графу Прованскому — как противник королевы; графу д’Артуа — как противник графа Прованского; ста лицам — как противник ста других, но никому — как сторонник кого-нибудь. У него были большие запасы злобы и маленьких подлостей. Наполнив свою корзину, он возвращался совершенно счастливым.

Когда лакей доложил ему, что сын желает говорить с ним, он, вместо того чтобы ждать визита Филиппа, лично пересек лестничную площадку, направляясь к отъезжающему, и без доклада вошел в комнату, где царил беспорядок, предшествующий отъезду.