Ожерелье королевы

— Хорошо, хорошо, держи свои тайны при себе; храни тайну о нанятом тобою домике прежнего начальника волчьей охоты.

— Я нанял домик начальника волчьей охоты? Я?

— Храни про себя тайну твоих ночных прогулок с двумя очаровательными приятельницами.

— Я!.. Мои прогулки! — прошептал, бледнея, Филипп.

— Храни тайну поцелуев, которым, как меду, дали жизнь цветы и прохладная роса.

— Сударь! — почти закричал Филипп, пьянея от безумной ревности. — Сударь, замолчите ли вы?

— Хорошо, хорошо, повторяю тебе: все, что ты делал, было мне известно, а говорил я тебе об этом? Мог ли ты заподозрить, что я все это знал? Твоя близость с королевой, милостиво встретившей твои ухаживания, твои прогулки в купальню Аполлона, Боже мой! Да ведь это жизнь и счастье для всех нас! Так не бойся же меня, Филипп… Доверься же мне.

— Сударь, вы внушаете мне отвращение! — воскликнул Филипп, закрывая лицо руками.

И действительно, несчастный Филипп чувствовал отвращение к человеку, который обнажал его раны и, не довольствуясь этим, растягивал края этих ран, бередил их с какою-то яростью. Он в самом деле испытывал отвращение к человеку, который приписывал ему счастье другого и, думая, что льстит ему, жестоко терзал его счастьем соперника.

Все, что отец узнал, все, что угадал, все, что недоброжелатели приписывали г-ну де Рогану, а более сведущие лица связывали с Шарни, — все это барон относил к своему сыну. По его мнению, человек, любимый королевою, был Филипп, которого она мало-помалу, незаметно вела к высокому положению фаворита. Вот причина полного душевного довольства, от которого за последние месяцы стало отрастать брюшко г-на де Таверне.

Филипп, натолкнувшись на эту новую трясину гнусности, содрогнулся при мысли, что его толкает туда тот самый человек, который должен был бы действовать с ним заодно ради их общей чести. Удар этот был так жесток, что Филипп в первую минуту был совершенно ошеломлен и не мог выговорить ни слова, пока барон продолжал болтать с еще большим оживлением.

— Знаешь, — продолжал он, — ты все сделал мастерски, ты направил всех по ложному следу… Сегодня вечером пятьдесят взглядов сказали мне: «Это Роган!» Сто взглядов говорили: «Это Шарни!», а двести: «Это Роган и Шарни!» Ни один, слышишь ли, ни один не сказал: «Это Таверне!» Повторяю тебе, ты все сделал мастерски, и мои поздравления — самое меньшее, что тут можно сказать. Впрочем, милый мой, это делает честь и тебе и ей. Ей — потому что она выбрала тебя; тебе — потому что ты умеешь держать ее в своей власти.

Филипп, взбешенный этою последнею стрелой, устремил на безжалостного старика молниеподобный взгляд, служивший предвестником бури; но раздавшийся во дворе стук кареты и вслед за тем какой-то непонятный шум и беготня отвлекли его внимание.

До него донесся голос Шампаня:

— Мадемуазель! Это мадемуазель!

И несколько голосов повторяли наперебой:

— Мадемуазель!..

— Как мадемуазель? — сказал барон. — Какая еще мадемуазель?

— Это моя сестра! — прошептал изумленный Филипп, узнав Андре, которая выходила из кареты, освещенная факелом швейцара.

— Ваша сестра!.. — повторил старик. — Андре? Может ли это быть?

Вошедший в это время Шампань подтвердил слова Филиппа.

— Сударь, — обратился он к нему, — мадемуазель, ваша сестра, прошла в будуар, смежный с большой гостиной; она желает поговорить с вами.

— Пойдемте к ней! — воскликнул барон.

— Она имеет дело ко мне, — сказал Филипп с поклоном, — и если позволите, я пойду первым.

В эту минуту вторая карета с шумом въехала во двор.

— Кого там еще черт принес? — пробормотал барон. — Сегодня вечер неожиданностей.

— Господин граф Оливье де Шарни! — крикнул швейцар лакеям.

— Проведите господина графа в гостиную, — приказал Филипп Шампаню, — господин барон его примет… Я иду в будуар говорить с сестрой.

Оба медленно стали спускаться по лестнице.

«Что привело сюда графа?» — спрашивал себя Филипп.

«Что привело сюда Андре?» — думал барон.

XXVIII

ОТЕЦ И НЕВЕСТА

Гостиная находилась в главном корпусе дома, в нижнем этаже. Налево от нее был будуар, откуда по лестнице можно было пройти на половину Андре.

Направо была другая маленькая гостиная, через которую был вход в большую.

Филипп быстро прошел в будуар, где ждала его сестра. Еще в передней он ускорил шаги, чтобы скорее обнять любимую сестру.

Как только он открыл двустворчатую дверь будуара, Андре обвила его шею руками и расцеловала его с такой радостью, которая уже давно стала незнакома ее печальному, влюбленному и несчастному брату.

— Милосердное Небо! Что с тобой случилось? — спросил молодой человек у Андре.

— Счастье! Большое счастье, брат мой!

— И ты вернулась, чтобы объявить мне об этом?

— Я вернулась навсегда! — воскликнула Андре в таком порыве восторга, что ее восклицание прозвучало каким-то торжествующим возгласом.

— Тише, сестренка, тише, — сказал Филипп, — стены этого дома уже давно отвыкли от проявлений радости, и притом рядом в гостиной есть или сейчас будет одно лицо, которое может тебя услышать.

— Одно лицо? — проговорила Андре. — Кто же это?

— Прислушайся, — сказал Филипп.