Падай, ты убит!

Но не будем его корить, у каждого случаются прорывы в истину, хотя мы не всегда это замечаем. Вот и Адуев не обратил внимания на слова Федулова, а редакторы, рецензенты, прочие ценители отечественной словесности и политической почтительности наверняка увидят в них крамолу, и каждый в этом месте поставит закорючку — дескать, с Автором надо разобраться.

Не надо, ребята, со мной разбираться. Если хотите объяснений, пожалуйста. Я имел в виду, что каждый день мы сгораем на работе. Сгораем в своих мечтах и надеждах, в безрассудном стремлении к тем, с кем даже словом обмолвиться не о чем. Сгораем в бесконечных просьбах, покаяниях и заверениях. И потому, пока живы, являем собой живые факелы. И потому горим. И все. И никакой непочтительности. А если наш с вами соотечественник, не вынеся десятилетий ожидания жилья, вылил себе на голову канистру бензина и сам же чиркнул спичкой, то это его личное дело. В конце концов у каждого из нас всегда найдется повод рвануть по магазинам в поисках канистры, а потом у первого встречного водителя купить по дешевке десяток литров бензина... И факелы наши, как световые Аристарховы столбы, запылают на каждом углу. И пылают. Только, опять же, их видит далеко не каждый. Чтобы заметить, как сгорают наши ближние, как орут они от боли и бессилия, как сгораем мы сами, тоже нужно слегка тронуться умом на манер Нефтодьева. Все мы горим синим пламенем, но насобачились делать это с таким непробиваемым чувством собственного достоинства, с такой уверенностью в прекрасном будущем, что никому и в голову не придет пожалеть нас и пригорюниться.

И не надо нас жалеть.

Перебьемся.

Авось не сразу сгорим, авось не вмиг... Авось...

Не выдержав разговора со своей дочерью Марселой, Адуев ушел, треща сучьями, и в его крутой спине можно было увидеть родительское недовольство и растерянность.

Федулов проводил его взглядом и тут же подсел к Марселе. А гамак — это не садовая скамейка, сама его конструкция предполагает некую близость находящихся в нем людей, хотят того или нет, но они скатываются друг к другу.

— Странное вы все-таки поколение, — заметила Марсела. — Когда говорите вслух, получается выспренно и глупо, произнося нечто искреннее, оглядываетесь и переходите на шепот... А разойдясь по домам, друг на друга анонимки пишете...

— Ничего, девочка, — Федулов погладил ее по спине, чуть ласковее, нежели требовал разговор. — Ничего... Подрастешь, тоже писать начнешь.

— Зачем? — удивилась Марсела и с очень близкого расстояния посмотрела на Федулова ясными, почти неиспорченными глазами голубого цвета.

— Ну, как зачем... Справедливости захочется, правды, честности... Вот и возьмешься за перо.

— Ты уверен, что я буду писать доносы?

— А как же?! — удивился Федулов. — Как же иначе?

— Но ведь можно... По-человечески... Открыто, в глаза...

— Моя ты деточка! — В голосе Федулова прозвучала неподдельная жалость к Марселе.

— Ты не веришь в перемены?

— Я?! — Федулов опасливо оглянулся но сторонам. — Что ты, что ты! Я очень в них верю! — Он раздул щеки, выпятил грудь, уперся кулаками в бока. — Они идут, долгожданные, вот они, перемены, я их вижу! Они будут скорыми и необратимыми! Мы вздохнем свободной, не откладывая, примемся за ударный труд, поскольку нам в очередной раз скажут, что каждый, кто хочет хорошо жить, должен хорошо трудиться!

— Я же говорю — выспренно и глупо. Может быть, ты мне что-нибудь скажешь шепотом?

— Скажу, — Федулов наклонился, обнял девушку за плечи. — У тебя невероятно красивая фигура!

— Ну, это уже кое-что, — покраснела Марсела. — У тебя тоже... в кофточке и в этих милых штанишках... Ничего видок. Где брал товар?

— Вон там, на веревке висели. Пока никто не востребовал — ношу. Прикидываюсь дураком.

— Зачем?

— На дураков не строчат доносы.

— А сами дураки?

— С нами это случается. Иногда до того хочется быть таким же, как все... Вот и срываемся. Пишем, не зная даже толком, на кого, зачем, чего добиваемся...

— Если пишешь... Значит, кому-то завидуешь?

— Не без этого... Живой ведь человек.

— Точно живой? — лукаво спросила Марсела и так сузила глазки, что не понять ее вопроса было нельзя. И Федулов понял, и замер, боясь поверить, и испугался, и обрадовался, и все в нем заколотилось, затрепетало, напряглось. — А чему завидуешь? — Марсела все-таки владела разговором, во всяком случае, ей так казалось.

— Как ты думаешь, Марсела, чему можно завидовать? Чему можно завидовать страшно, до помутнения мозгов, до зубовного скрежета, до душевного неистовства? Чему?

— Не знаю... Машина, дача, деньги, любовница...

— Чепуха. Все это, Марсела, чепуха, потому что достижимо. Тяжко, накладно, хлопотно, но достижимо.

— Тогда... Слава?

— Слава — это нечто настолько неуловимое, непредсказуемое, что рассчитывать на нее, надеяться на нее, стремиться к ней — дело дурное и неблагодарное.

— Что же тогда?