Падай, ты убит!

Игореша замолчал, почувствовав за спиной какое-то движение, оглянулся. Из сада по еле видимой в сером сумраке кирпичной дорожке, поблескивающей лужицами, в которых отражались свисающие из космоса линии судеб, приближалось темное пятно, вроде сгустка ночного тумана. Но через секунду-вторую все поняли, что это Кузьма Лаврентьевич. Не обращая внимания на отшатнувшегося Игорешу, он со смущенной улыбкой бесшумно поднялся по ступенькам, прошел по доскам, оставляя почти квадратные следы своими ступнями со свисающей бахромой оборванных корешков. Увидев ружье, остановился. Что-то дрогнуло в его лице, смутное беспокойство отразилось на нем. Кузьма Лаврентьевич снял ружье с гвоздя, провел ладонью по столу, стряхнул влагу. — Роса, — сказал он виновато. — Выпала роса...

Он с видимым сожалением расстался с ружьем, снова повесив его на гвоздь. Вошел в сени и растворился в темноте.

Игореша не стал продолжать. Его слова уже не имели значения. Он поднял руку, как бы посылая всем наилучшие пожелания, повернулся и начал спускаться по ступенькам. И тут Ошеверов, преодолев сковывающее его оцепенение, в каком-то невероятном прыжке настиг Игорешу, схватил его за шиворот и вбросил на террасу. Не удержавшись, Игореша упал светло-золотистым задом на свежие следы Кузьмы Лаврентьевича.

— Не понял, — с улыбкой проговорил он, упершись в пол руками.

— Сейчас поймешь. Сейчас все поймешь... Не останется никаких недоразумений, — что-то мешало Ошеверову произнести главное.

— Ну-ну, — сказал Игореша, но лучше бы ему промолчать. Это поощрительное «ну-ну», в котором явно прозвучали снисхождение и насмешка, стало последней каплей, чаша гнева в душе Ошеверова переполнилась.

— Я буду с тобой стреляться, — сказал Ошеверов мертвым голосом. — Вот из этого ружья.

— Ты обалдел, Илья, — устало произнес Игореша, поднимаясь. — Тебе нельзя столько пить.

— Я буду с тобой стреляться. Сейчас.

— Ты опоздал лет на двести, — вздохнул Игореша.

— А ты со своей подлостью в самый раз подоспел?

— Ну... Так уж и подлость... Забота о безопасности государства никогда не была излишней.

— Полчаса назад ты беспокоился о целостности Селены, а теперь тебя уж и государство заботит? Шустер! Будешь стреляться?!

— Конечно, нет. Мало ли блаженных шоферов на белом свете... И с каждым стреляться прикажешь? С прислугой не стреляются. С официантами, кучерами, дворниками...

— Могу себя предложить вместо Ильи, — негромко проговорил Шихин, не переставая улыбаться чему-то внутри себя. — Уж коли шофера тебе не подходят.

— Никаких замен! — закричал Ошеверов. — Я его уже вызвал. Он мой. Я его, родненького, никому не отдам. Я его вычислил, выследил, вынюхал. Он мой, — убежденно повторил Ошеверов. — Ружье стреляет через раз, патроны годны через один, посмотрим, на чьей стороне Бог!

— Бог на стороне дураков и блаженных, — ответил Игореша.

— Не возражаю! — опять в голос заорал Ошеверов, поняв, что делать, что говорить, как жить дальше. — Ты будешь стреляться, мать твою за ногу! Будешь! Если не хочешь, чтобы я из твоей плоской задницы сделал решето для промывки овощей!

— Никогда, Илюша. Я слишком люблю тебя, чтобы поднять руку...

— Так я тебя не люблю! Я терпеть тебя не могу!

— А я люблю, — Игореша улыбнулся.

Ошеверов подбежал к нему, захватил на груди все одежки, которые мог захватить своими коротковатыми сильными пальцами, и принялся так трясти, что голова Игореши болталась взад-вперед, как на надломленной шее.

— Ну? Будешь стреляться, доносчик вонючий? Зачем ты сюда приехал! Знаем! Кто чего сказал, кто о чем подумал, кто слово какое обронил... И сам ты сволочь, и баба твоя поганая, драть ее некому!

— Не трожь Селену! — взвился Игореша.

— А почему? — удивился Ошеверов. — Чем она лучше тебя? Хотя нет, лучше! Ты вот брезгуешь шоферами, а она — нет.

— Селена! — закричал Игореша. — Ты слышишь, что он говорит?!

— Стреляться будешь?!

— Селена, что он говорит?!

— А ты больше его слушай!

— Ружье возьмешь?

— Селена, почему ты ничего ему не отвечаешь?!

— Хочешь, чтобы я с ним стрелялась?

— Пятьдесят шагов! — орал Ошеверов, сорвав со стены ружье и потрясая им в воздухе. — В тумане я могу промахнуться, не дрейфь, Игореша! Да и порох отсырел! И боек неважный! Ну?! Пятьдесят шагов! Селена сказала, что ты уже три года как не мужик, так стань мужчиной на рассвете! Хоть на десять минут! За десять минут я управлюсь!

— Селена, ты так сказала?

— Будешь стреляться, доносчик поганый?!

* * *

Автор вытер пот со лба, посмотрел в окно. Опять началась оттепель, и все настоящие мужчины вынесли ковры выбивать прошлогоднюю пыль. На пятый этаж доносился дробный перестук палок, веников, обрезков резиновых шлангов и прочих приспособлений. А некоторые вышли с детьми, чтобы с раннего возраста они привыкали к своим главным обязанностям, чтобы любили труд, ковры и женские поручения. А жены, время от времени бросая взгляды из окон, ревниво сравнивали, кто работает усерднее, чей ковер роскошнее и алее.

Отойдя от окна, Автор вздохнул безнадежно и, уже не медля, перенесся в рогозинскую мастерскую на улицу «Правды».