Падай, ты убит!

— Аристарх, выручай... Игореша не хочет стреляться. У меня нет сил убедить его взять в руки ружье.

— А по-моему, он уже созрел, — удивился Аристарх. — Осталось немного дожать. Думаю, согласится.

— И Ошеверов выдыхается. Он уже и по морде его бил, за грудки тряс, Селену оскорбил... А тот знай твердит, что любит Ошеверова и не может поднять на него руку.

— Но ты веришь, что они могут стреляться?

— Конечно. Я знаю случаи, когда люди стрелялись. Но это были другие люди. Актер Сикорский вызвал на дуэль своего лучшего друга, забравшегося в постель к его жене, и осенним вечером на кладбищенской дорожке всадил тому заряд картечи в печень. Хотя кудрявый сластолюбец тоже говорил, что стрелять не станет, но если Сикорский хочет — пожалуйста, он готов доставить ему такое удовольствие, постоит под прицелом.

— И прекрасно! — воскликнул Аристарх. — Пусть Игореша скажет то же самое. Ведь, ему надо как-то возвыситься над Ошеверовым, над этим грубым, первобытным существом, одержимым жаждой крови... «Хорошо, — скажет Игореша. — Стреляй. Но я стрелять не буду. Мне противно в тебя стрелять. Противно, понял?» Правда, после такого заявления и Ошеверову трудно будет поднять ружье...

— Они бросили жребий, — сказал я. — Первым должен был стрелять Сикорский. Он бестрепетно вложил патрон в ствол, прицелился, спустил курок. И зарядом картечи выворотил бок у своего лучшего друга.

— Убил?

— Выжил. Сикорский сам позвонил в «Скорую помощь», в милицию и сказал, что на кладбище подыхает одна сволочь и если им так уж хочется, можно попытаться ее снасти. Они попытались и спасли.

— Сколько дали Сикорскому?

— Пять лет. Но отсидел меньше. Уже через два года он вышел на сцену и поклонники устроили ему бурную овацию. Они приветствовали человека, который собственной жизнью подтверждает слова, произносимые на сцене.

— Какие слова он произносил на сцене?

— Он играл д'Артаньяна, Сирано, Дон Кихота...

— Все ясно. Тебе не кажется, что, выходя на кладбищенскую тропу, он все еще играл?

— Лучшего друга, которого приютил и поселил у себя дома, он застал в постели своей жены. Он не стал ему бить морду, и своей жене тоже не стал бить морду. Жену он не увидел в упор. И не видит до сих пор. А другу сказал — будем стреляться. И тот не посмел отказаться. Самое большее, на что его хватило, это состроить благообразную гримасу — в тебя, дескать, я стрелять не буду. Твое дело, ответил Сикорский. И они вышли в пустое, осеннее, усыпанное листьями кладбище, отмерили шаги, бросили жребий. И грохнул выстрел. Если все это роль — то слава Богу, что у него хватило сил выдержать ее до конца. А потом, не для того ли мы смотрим спектакли, чтобы хоть чего-то набраться у героев.

— Не для того ли мы пишем книги, — усмехнулся Аристарх.

— Я уже стоял на той стороне оврага, — ответил Автор оскорбленно. — И гвоздь на конце стрелы был отточен, как длинная цыганская игла. Он легко мог войти в меня в любом месте. Это была глупость. Согласен. Но мне это знакомо.

— Вот видишь, — проговорил Аристарх, — все вопросы сняты. Пусть стреляются. Пусть... Все равно это ничего не изменит. Все в этом мире останется на своих местах.

— Ты полагаешь, что в дуэли нет никакого смысла?

— Ну, почему никакого... Что-то, конечно, есть... Надо время от времени подтверждать нравственные ценности, я даже думаю, что их надо иногда омывать кровью. Кровь очищает от наносной фальши, лжи, лукавства.

— Значит, кровь все-таки будет? — спросил я, хотя сам прекрасно знал все, что именно произойдет на окраине Одинцова.

— Должна быть, — сказал Аристарх. — Иначе зачем все...

— А тебе не кажется, что кровь может сделать и нечто противоположное — узаконить ложь, фальшь...

— Ненадолго, — Аристарх махнул рукой. — Поколение, два, ну, в крайнем случае, три... Не больше.

— Но чтобы смыть ложные истины, опять нужна кровь?

— Не всегда. Достаточно ранее пролитой. Невинно пролитая кровь клокочет веками и становится все непримиримее. Мы можем кого-то простить, с чем-то смириться, но кровь продолжает взывать.

— Но ведь люди ушли... И палачи, и жертвы... Их давно нет, никто о них не помнит...

— Ха, люди, — Аристарх поудобнее уселся в редакторском кресле. — Подумаешь, люди... Есть истина, справедливость, есть вера... Они куда долговечнее. Сколько людей ушло, сколько крови утекло, а эти вещи остаются неизменными. Слабые, невидимые, неслышимые, они витают в воздухе и призывают к порядочности... Ни один палач не стал великим. Ну наелся балыков, ну напился, баб попортил, плоть свою бандитскую ублажал... И что? Все равно он сволочь и дерьмо. Впереди еще много людей, и все будут знать — сволочь и дерьмо.

— Но ему-то безразлично!

— Нет, ему это очень важно. Иначе он не прикидывался бы заботливым, мудрым и справедливым. А они прикидываются. Только этого им не хватает, только этого они в конце концов и лишены. Власть — это пьянка. Безудержная, загульная пьянка по-черному. Это ненормальное состояние человеческого духа. Сколько ни пей, а приходится рано или поздно трезветь.

— Но можно похмелиться?

— Это уже там, — Аристарх показал пальцем в потолок.