Падай, ты убит!

«Каждый день прощаем мелкие недостатки, маленькие оплошности, невинные хитрости, прощаем ради дружбы и согласия. Не для того ли, чтобы когда-нибудь простили и нашу скромненькую низость, просочившееся в слова лукавство, наше безобидное предательство? Но наступает момент, когда уже не оказывается сил на снисходительность. И мы в визг. И то, что совсем недавно казалось вполне простительным, обрастает вдруг злобой и ненавистью. Да, мы правы, исторгая из себя знание этого человека, презрение к нему, но Боже, мы были куда более сильными — прощая... Великодушие — едва ли не самое необходимое качество в общении между людьми. Мы все в нем нуждаемся. Мы все нуждаемся в прощении...»

Как ни крути, а, похоже, наш Шихин до сих нор живет в кругу своих старых друзей, до сих пор решает, как с ними быть, хотя давно уже никого из них не видит. Разве что Вовушка нагрянет, Селена открытку пришлет... А заглянув Шихину в глаза поглубже, увидите там избу с протекающей крышей, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь стены, веселого Шамана в осенних листьях, кирпичную дорожку под луной.... Шихин и сам бы удивился, скажи ему кто об этом, но, поразмыслив, он согласился бы с тем, что до сих пор живет в милой его сердцу избе.

Теперь у Шихина трое детей. Старшая дочь, та самая Катя, очкастенькая, с припухшими глазами и с сухарем в кармане, стала красавицей, стала художницей, специалистом по народным промыслам России. Это естественно — пребывание в таком доме в юном возрасте ни для кого не проходит бесследно.

Там же, на Подушкинском шоссе в доме под номером шесть, родилась у Шихиных и вторая дочка, Анна. На дальней лесной свалке Шихин нашел вполне пристойную детскую коляску с розовым верхом. Прикатив ее во двор, поставил перед крыльцом и, сев на ступеньки, долго рассматривал коляску, привыкая к ней, смиряясь с ее неказистым видом. Потом взялся за ремонт. Выпрямил спицы на колесах, смазал оси, зашил надорванный верх, выправил дугу. Валя отмыла ее стиральным порошком, смывая не только грязь, но и наслоения чужой жизни. По обилию шерсти внутри можно было предположить, что в коляске прятался бездомный пес, но это уже не имело значения. Смазанная и вымытая коляска неделю сохла в саду, и из нее продолжали выветриваться чужие запахи и дурные приметы.

В этой коляске Анна и жила все лето. С утра ее выкатывали в сад, устанавливали под яблони, и Валя передвигала коляску вслед за движущейся тенью. На ночь коляску вносили в дом, и она служила кроваткой.

На четвертый год после приезда в Одинцово Шихины переезжали в новый дом. Сад был усыпан желтыми листьями, у забора еще можно было найти чернушки — темно-зеленые, с прилипшими листьями, они до сих пор стоят у Шихина перед глазами. Каждый день шли дожди. Иногда сквозь низкие тучи проглядывало слабое солнце, словно бы для успокоения — ждите, дескать, не навсегда я ушло, вернусь и вам воздастся. Раскачивались на ветру березы, их мелкие бледно-желтые листья летели далеко и рассыпчато. Тяжелые коричневые листья дуба падали на землю тяжело, как подстреленные птицы. И многоналые листья рябины облетали, и обнажались корявые ветви старых яблонь. Среди этой прозрачности все зеленей и несокрушимей становились ели у забора. Их срубят одинцовские дебилы через два месяца — к Новому году. Срубят, приволокут домой и тут же выбросят, убедившись, что для нынешних квартир елки великоваты. Впрочем, некоторые продадут.

Запомнилась Шихину размокшая дорога, мокрые стекла электричек с прилипшими листьями, лужи, покрытые мелкой рябью, терраса, усеянная листьями, — Шаман лежал в них, положив голову на лапы, исподлобья поглядывая в сад. Время от времени он поднимался, осторожно спускался по ступенькам, обнюхивал землю и снова укладывался на свое не остывшее место. Иногда Шаман проскальзывал в дом, пробирался к дальнему дивану, на котором летом спал Кузьма Лаврентьевич, и затихал там, посверкивая белками глаз.

О, этот новый дом!

Пятиэтажное сооружение было слеплено из сероватого кирпича, располагалось среди рвов и траншей, заполненных водой, на развороченной земле, заваленной битым кирпичом, ваннами и батареями, раскисшими от дождя картонными дверями...

Что говорить — обычное дело. Все мы прошли через это, и особой надобности описывать вселение в новый дом нет. Пройдет лет пять — семь, и все утрясется. Битые трубы, унитазы, раковины постепенно уйдут в землю, стекла скрошатся и перестанут представлять какую-то опасность, жильцы посадят деревья, потом придут государственные сажатели и повыдергают то, что уже принялось и зазеленело. С помощью техники они выроют ямы для деревьев, к следующей весне эти ямы сами собой засыплются, затянутся, и только небольшие вмятины в земле будут напоминать о благих порывах озеленителей. Пройдет еще год-второй-третий, сменится жэковское начальство, и снова придут люди с техникой, снова выдергают самодеятельные насаждения и провертят в земле новые дыры. Наконец что-то посадят, что-то примется, но все сломают отчаянные ребятишки, которые вырастут в доме к тому времени.