Падение Икара

— Ларих не пожалел ни сена, ни бараньих шкур для больной женщины и ребенка, — рассказывал Титу Дионисий, — но в этом холодном погребе оставаться им было невозможно, и я в ту же ночь перевез их к себе. Она лежала тут, вот в этой самой комнате, где мы сидим с тобой, Тит. Ребенок был простужен, очень истощен — кожа да кости — и чем-то страшно напуган: от малейшего стука он начинал дрожать и тихо плакать… именно тихо. Меня поражало, что он совсем не кричит, а безмолвно плачет и сжимается в комок, а ему не было, по-моему, и двух лет. Не только Гликерия — Спор не мог смотреть на него без слез. Гликерия от него не отходила. Мы смазали все дверные шипы; никто не смел войти в дом в деревянных башмаках; всем, кто являлся в усадьбу, Гармис, сидевший у ворот, строго приказывал говорить только шепотом и в дом не идти: меня вызывали во двор. Мальчик скоро начал приходить в себя. Лихорадка его оставила, он стал крепко спать и ел, как изголодавшийся волчонок. А с матерью было плохо: страшное потрясение, жестокая усталость, простуда — все свалилось на бедняжку. Лихорадка ее не оставляла; она то лежала в забытьи, почти без сознания, то металась в бреду. А какой был бред страшный! Она все бежала по пылающему зданию, не могла найти дверей, а вокруг, то расступаясь, то охватывая ее кольцом, плясали мечи. И один меч должен заколоть ее мальчика. Ее крик до сих пор стоит у меня в ушах… Чего я не делал, чтоб спасти ее! Все напрасно. Из ее бреда я понял только, что ее дом сожгли, что она убежала и пробиралась в Помпеи к какому-то Титу. Она часто повторяла это имя. Звала его и еще Вибия. Перед концом она пришла в себя. Я принес ребенка. Она протянула руку, я вложил в нее ручку мальчика и зажал обе руки в своей. Она улыбнулась — чудесная была улыбка! — и все. Она была очень красива. Мальчик весь в нее. Я не узнал ни ее имени, ни имени мальчика. Мы похоронили ее в нашей роще и оплакали искренне и горько. Бедный цветок, срезанный так жестоко, так ненужно… Я снял с ее руки кольцо с резным камнем. Может быть, не следовало этого делать, а может быть, по нему мальчик и найдет родных. Знаешь, как в комедиях Менандра[52]: там часто идет речь о несчастных, покинутых детях, которых родители узнают по вещицам, найденным при детях… На камне есть рисунок и надпись, которую я разобрать не смог. Мальчика, я считал, поручила мне, умирая, мать. Всем домашним я приказал запомнить, что это мой внук; пусть так и говорят, если кому будет до этого дело. Назвал я его Никнем — в память своего отца. Мальчик чудесный… — Дионисий замолчал и отвел глаза от Тита: так страшно было его лицо, белое как мел, — окаменевшее лицо не живого человека, а мраморная маска скорби.

Дионисий молча положил ему на колени кольцо — широкий железный ободок с квадратным камнем. Тит смотрел на него долго, неотрывно…

— Это моя резьба, — произнес он наконец глухим шепотом. — Вот бык топчет волка — наш италийский герб… А надпись осскими буквами: ее имя… — Он встал, крепко обнял Дионисия и весь приник к нему: — Отец мой… ты спас мальчика — единственное, что осталось у меня на земле… Это была моя сестра. Проведи меня на ее могилу…

* * *

Никий не ломал себе голову, каким образом Дионисий и Тит оказались родственниками; он просто очень обрадовался, когда этот суровый человек, которого он чуть побаивался, посадил его на колени, крепко прижал к себе и сказал:

— Никий, знаешь, мы с тобой близкие родные: я твой дядя. Я тоже умею вырезать. Покажи мне все, что ты сделал…

Об этой осени и зиме Никий уже взрослым человеком вспоминал как о сплошном светлом празднике. Племянник крепко привязался к дяде; Тит души не чаял в резвом, счастливом мальчике, в котором оживали для него черты любимой сестры и собственное детство. В те часы, которые они проводили вместе, — а были они почти неразлучны целые дни, — Тит словно стряхивал с себя бремя всего пережитого, память обо всех неудачах, горе обо всех потерях. Он участвовал во всех забавах Никия: бегал с ним взапуски, лазил по деревьям, играл в прятки и в мяч, учил стрелять из лука и метать камешки из пращи. Дядя и племянник вместе вырезали из дерева и лепили из глины, и Тит многому научил мальчика. Он часами рассказывал Никию о его матери — они ежедневно бывали на ее могиле («Никогда не забывай своей матери. Она была как солнечный свет, у нее и имя светлое — Люция»[53]), о родных горах, о своей жизни и учении в Афинах, о знаменитых греческих мастерах. А вечером, уложив мальчика и посидев над ним, Тит уходил в комнату к Дионисию, и беседа с ним затягивалась обычно далеко за полночь.