Палачи и придурки

Что-то такое возникло справа, какой-то предмет, мешающий, назойливый. Он обернулся и увидел, что поравнялась и едет с ними вровень «Волга» — черная, блестящая, в каких возят больших начальников. Впрочем, такими «Волгами» пользуются и компетентные органы, призванные определять, кому быть преступником, а кому не быть. Не исключено, что именно такой наблюдатель сидит сейчас в этой вот «Волге», иначе зачем бы ей так назойливо держаться рядом? Всеволод Петрович чуть пригнулся и заглянул в салон «Волги» — и в тот же самый момент сидящий в ней на заднем сидении мужчина тоже выставил в окно блинообразное лицо и взглянул на Всеволода Петровича и глаза его — арбузные семечки! — расширились в изумлении. Узнал, узнал ректор Медицинского института Алексей Борисович Покатилов профессора Чижа! Узнал ректора и Всеволод Петрович, и целую минуту, наверно, смотрели они так в глаза друг другу.

Потом отвернулся ректор и уполз, задвинулся в глубь салона, исчез из поля зрения.

Вот тебе и раз! Должен же, ведь должен же был ректор уже сидеть за решеткой! По всем делам его! А вместо этого... Всеволод Петрович заметался по кабине: так-так-так!

Он и по лестнице торопливо взбежал на свой этаж и торопливо отыскивал по карманам ключи, хотя не представлял, куда нужно торопиться и зачем эта поспешность, смутно только сознавал, что срочно необходимо куда-то идти и кому-то доказывать. Что-то такое произошло где-то, в каких-то сферах, все там перевернулось — жулик и прохвост Покатилов должен сидеть в тюрьме — вот это и нужно кому-то доказать.

От торопливости никак не мог попасть ключом в замочную скважину, когда же попал и замок щелкнул, от двери его мастерской в страхе отскочил Георгий Николаевич и в растерянности застыл посреди прихожей со странным предметом в руке, похожим на фомку. Он так с этой фомкой и остался стоять, глядя изумленными глазами, как открывается входная дверь и входит шурин Всеволод.

— Ты?! — спросил он сорвавшимся голосом.

— Я, — сказал Всеволод Петрович, втаскивая чемодан, неся перед собой, как младенца.

— Но подожди, ведь тебя же того... Я сам видел в аэропорту, — потерянно и как-то даже разочарованно промямлил Георгий Николаевич, потихоньку пряча за спину фомку.

— Да вот, так получилось, так жизнь сложилась, — рассеянно говорил Всеволод Петрович, но все же не укрылся от него воровской жест шурина. — Что это у тебя?

— Это? — Георгий Николаевич достал из-за спины фомку и сам как бы удивился, уставился на нее. — Да тут, понимаешь, гости у нас...

— Гости? Но при чем здесь это? — ткнул Всеволод Петрович в фомку пальцем.

— Да это так... Впрочем, не имеет значения, — заюлил Георгий Николаевич и быстренько сунул фомку за ящик для обуви. — Пойдем, я тебя представлю. Очень достойные люди!

— Ты иди, я потом... Мне нужно принять душ, я весь...

— Понимаю, понимаю, конечно. Очиститься, так сказать, понимаю.

И почему-то на цыпочках Георгий Николаевич прошел в гостиную, словно из уважения, словно не простой советский душ собирался принять Всеволод Петрович, а совершить священный ритуал очищения. Он и гостям объявил шепотом:

— Тс-с! Шурин пришел!

— Ну и что? — удивился писатель Чугунов. — Мы с ним знакомы — прекрасный человек! Только постой, что-то я такое слышал... не далее как вчера. Говорил кто-то, будто КГБ его забрал? За какие-то связи с иностранной разведкой. Значит, враки?

— Отпустили, отпустили! — зашипел Георгий Николаевич, приложив палец к губам.

— Интересно! — сказал Веня.

Георгий Николаевич отчаянно замахал на них руками, чтобы молчали, чтобы не услышал профессор, потому что все тонкое в этой квартире — и стены и двери. Рухнуло его предприятие с бутылочкой спирта, и сначала он сильно было огорчился. Но в следующую минуту явилась ему счастливая мысль: у шурина деньги должны быть, можно, в конце концов, одолжить у него. К тому же два таких торжества — возвращение из Японии и освобождение из узилища, избавление от каких-то там органов, — просто невозможно не отметить. Так уж водится на Руси. Сообразив все это, пребывал Георгий Николаевич в возбуждении, пока принимал Всеволод Петрович душ, весь исходил от нетерпения.

Профессор вышел к гостям тщательно одетый — при белоснежной рубашке и галстуке, но хоть и принял он душ и скинул с себя все, в чем находился в камере предварительного заключения и выбросил в мусоропровод, хоть и побрызгал себя французским одеколоном, чудилась ему та же тюремная казенная вонь, и он с отвращением принюхивался.

— Позволь, Всеволод, представить тебе, — подскочил к нему Георгий Николаевич. — Писатель Чугунов, мой однокашник...

— Мы знакомы, — обидчиво дернулся Чугунов, — я ж тебе говорил...

— Да-да, — вспомнил Всеволод Петрович, — ведь вы бывали уже у нас?

— Бывал.

— Помнится, вы еще рассказ вслух читали.

— Повесть.

— Помню, помню. Очень было интересно.

Помнил он, как чуть не уморил их Чугунов заунывным чтением.