Палачи и придурки

Да, ночь упала на город Благов и, как всякая ночь, прикрыла она на время людские мерзости, все люди стали временно равны в своих постелях, не стало ни начальников, ни подчиненных, ни бедных, ни богатых — самый последний бездомный забулдыга с таким же наслаждением посапывал в своем подвале, как и первый секретарь Благовского обкома партии Анатолий Иванович Мазечкин в обширной двуспальной кровати из финского гарнитура. Между прочим, проснулся Анатолий Иванович неожиданно среди ночи — проснулся от привидевшегося странного сна: будто бы на первомайской демонстрации не стоит он, как всегда, на трибуне, а во главе всего партийного актива области, с большим красным бантом на груди идет по площади в гуще народной, окруженный всеобщей любовью. И будто бы свыше ему голос был: выступи с такой инициативой. И пронзая тьму просветленным взглядом, подумал Анатолий Иванович: «А что, в этом что-то есть!»

Не стало в городе Благове ни подлецов, ни праведников — все стали одинаковые. Спал прокурор Иван Семенович и снилась ему амнистия. Во сне мечтал о чистой и светлой любви следователь Виталий Алексеевич Блохин. Егор Афанасьевич Федякин уткнулся носом в разметавшуюся грудь супруги Алены Николаевны и мнилась грудь ему гладким и прохладным мрамором пьедестала.

Не спал только Феликс Яковлевич Луппов — сидел в директорском кабинете, что-то писал увлеченно в объемистой тетради и от позднего телефонного звонка вздрогнул и машинально прикрыл написанное ладонью, как будто застали его врасплох. Снял трубку и ответил вкрадчивым интеллигентным голосом:

— Алло?

— Будьте добры профессора Чижа, — попросила трубка.

Феликс Яковлевич помолчал.

— Профессора Чижа? — переспросил он, словно удивившись, словно впервые услышал эту фамилию.

— Да-да, Всеволода Петровича Чижа.

— А кто его спрашивает?

В трубке пояснили, что гражданин далекого государства Кувейт, некий Мехмет Угурлы, известный бизнесмен и государственный деятель, прилетел в город Благов для встречи с профессором Чижом на предмет заключения контракта о создании совместного предприятия, что в кардиохирургическом центре должны быть уведомлены об этом, поскольку вчера еще им послана была правительственная телеграмма из Минздрава.

— Нам об этом ничего неизвестно, — тем же вкрадчивым голосом сказал Феликс Яковлевич, и глаза его в полумраке кабинета блеснули. — Нам об этом ничего неизвестно, потому что никакой телеграммы мы не получали.

— Не может быть! Но, возможно, телеграмму получил непосредственно профессор Чиж! Возможно, он в курсе?

— Об этом надо спросить самого профессора Чижа.

— Так можно позвать его к телефону?

— Нет, нельзя.

— Он уже ушел? Тогда будьте добры сказать его домашний телефон.

— Профессора Чижа нельзя позвать к телефону, потому что он в тюрьме, — сказал Феликс Яковлевич, и в этот момент в душе его словно бы разорвалась бомба, начиненная ликованием, и разлетелось ликование по всему телу; и тело мелко заколыхалось от беззвучного смеха.

В трубке долго молчали, а потом послышались короткие гудки.

Кроме всего прочего, ночь эта отличалась от бесчисленных своих предшественниц тем, что венчала как бы собой череду теплых летних ночей, являлась пиком оплодотворения и созревания, а потому полна была сладкого любовного томления, шелеста пригибаемых трав и страстного шепота. В такую ночь для любви не требовалось специального укрытия — сама ночь и была укрытием, не требовалось специального брачного ложа — вся Земля была ложем.

Может быть, именно оттого, что была чрезвычайно уж хороша, явилась ночь к Всеволоду Петровичу мучительницей, навалилась тоской от беспробудного одиночества, завлекающей цыганкой явилась, окутала звездной шалью, лишила спасительного сна. Эх, эх, в такую ночь стреляются люди ни с того ни с сего!

«А не застрелиться ли и мне?» — горько усмехнулся Всеволод Петрович, глядя неотрывно в распахнутое настежь окно. Свет он не зажигал, но света достаточно было в кабинете от мерцающих в небе звезд, от струящихся из космоса вселенских лучей. Там, в космосе, рождалась его тоска, как если бы он, подобно какому-нибудь астероиду, носился бы во Вселенной, одинокий и неприкаянный, лишенный навечно возможности соединиться, слиться с другим небесным телом. И кто-то из космоса опять манил его пальцем: ну же, ну же! А ночь свободно вливалась в окно, шевеля занавесками, вихрясь над письменным столом, отлеживаясь под диваном и в углах кабинета и вновь уносясь в беспредельность. Ладонями ощущал Всеволод Петрович ее мягкое, податливое, протекающее сквозь пальцы тело, бархатистую небыть ее кожи, и слышался ему призывный женский смех. «Машенька!» — с болью прошептал он имя покойной жены.