Память и забвение руин

Можно сформулировать все то же самое проще и определеннее. Поскольку сквозная тема авангарда – власть, то чем абсурднее ее проявления, тем сильнее и жестче оказывается контроль над подведомственными обывателями, которые оказываются внутри художественного произведения.

Как поясняет Шапир,

авангард – это, главным образом, необычное прагматическое задание, непривычное поведение эстетического субъекта или объекта. Авангард не создал новой поэтики и

своей поэтики не имеет; но зато он создал свою, новую риторику: неклассическую, «неаристотелевскую» систему средств воздействия на читателя, зрителя или слушателя. […] Если классическая риторика – это использование эстетических приемов во внеэстетических целях, то новая риторика – это создание квазиэстетических объектов и квазиэстетических ситуаций. Крайние точки явления таковы: либо неэстетический объект выступает в эстетической функции

(так, Марсель Дюшан вместо скульптуры установил на постаменте писсуар), либо эстетический объект выступает в неэстетической функции (так, Дмитрий Александрович Пригов хоронит в бумажных гробиках сотни своих стихов)

204.

Вадим Руднев делает следующий шаг, приходя к выводу, что авангардные тенденции в литературе и искусстве не совпадают с модернизмом хронологически, поэтому «Что делать?» Чернышевского вполне можно воспринимать как авангардное произведение, поскольку этот роман должен был произвести эффект политической прокламации205. Если же вспомнить известную мысль о том, что литература в России всегда брала на себя функции отсутствующих политических и правовых институтов, то, следуя логике Руднева, мы должны будем признать, что она всегда была авангардной.

Однако предельное проявление авангарда находится не там, где литература заменяет или подменяет собой политику. Идеальное авангардистское произведение должно сразу воздействовать на реальность, как магическое заклинание, или хотя бы необратимо менять сознание зрителя/читателя. Таким требованиям отвечает вымышленный текст, который упоминает американский писатель Роберт Чемберс в сборнике рассказов «Король в желтом» (1895): одной из сквозных тем этого сборника оказывается одноименная пьеса, запрещенная в большинстве стран из‐за того, что ее читатели сходят с ума, будучи не в силах справиться с теми откровениями, которые им преподносит неназванный драматург. Власть авангардиста над читателем становится абсолютной и осуществляется, по-видимому, магическими методами.

Мне кажется, что, если авангард говорит о власти, пытаться рационализировать этот разговор вовсе не обязательно. Художник-авангардист стремится стать демиургом, но полностью рациональный демиург не интересен даже себе самому, поскольку его, словно Бога у Спинозы, будет невозможно отличить от действительности. И тогда получается, что в системе координат авангарда высшим проявлением человеческой власти будет считаться каприз безумного деспота, подобного тем легендарным восточным правителям, которые велели подданным бодрствовать по ночам, а спать днем.

С точки зрения стороннего наблюдателя, такой демиург, каким пытается стать авангардный художник, попросту безумен. Так, в одном из футуристских манифестов говорится буквально следующее: «…ввиду того, что значение имеет исключительно количество проявленной энергии, художнику будут дозволены ВСЕ странности, ВСЕ безумства, ВСЕ алогизмы»206.

А рядом с безумным демиургом нельзя соблюдать правила игры, которых просто не существует, можно только повиноваться противоречащим друг другу приказам. Так, жизнь в сталинском СССР по степени кошмарного абсурда значительно превосходила жизнь в Германии при Гитлере.

Если романтический художник (традиционная для современного сознания фигура) прежде всего – анархист, то с пришествием модернизма/авангарда бывший анархист становится диктатором и начинает навязывать всем окружающим свои правила. И если романтики хотели изменить лишь свою жизнь, то авангардисты – жизни всех окружающих, причем насильно.