Память и забвение руин

Одна из курьезных черт начала индустриальной эпохи, на которую обычно не обращают внимания, – говорит Бэнем, – состоит в том, что, несмотря на зависимость от механической энергии, мало кто из представителей элиты мог похвастаться личным опытом управления этой энергией215.

В этом смысле Маринетти, происходивший из богатой семьи и умевший водить автомобиль, был редким исключением, и благодаря этому исключению появился футуризм.

К этому стоит прибавить, что техника второй половины XIX века – прежде всего общественный институт, она находится в коллективном владении, как железные дороги и пароходные компании. Она требует сложных форм общественной организации не только для своего производства, но и для функционирования. При этом модель ее функционирования аналогична демократии. Волей-неволей эта техника нивелирует общественные различия, поскольку пассажиры первого и третьего класса вынуждены подчиняться одному расписанию.

Напротив, техника начала XX века индивидуалистична, она не только подчеркивает социальное неравенство, но и служит средством самовыражения в не меньшей мере, чем костюм. И, продолжая властную метафору Бэнема, скажем, что она подобна вождистской власти, эстетизирующей политику.

Когда-то очень давно Марсель Пруст, заканчивая первый том своей эпопеи, выражал сомнение в том, что автомобили, проезжающие по аллеям Булонского леса, могут сравниться в своей элегантности с экипажами былых времен: «Какой ужас! – думалось мне. – Неужели эти автомобили столь же элегантны, как прежние выезды?»216 Нынче изящества больше нет, заключал писатель, чувствуя, что стареет. Но, кажется, он ошибался.

VII. Мадонна среди руин

Что такое руина par excellence? Или, если формулировать этот вопрос точнее, что в нашем представлении более всего приближается к платоновской идее руины (если таковая у Платона есть)? Кажется, здесь возможны два ответа, задающие некую дихотомию, в сущности которой еще предстоит разобраться. Может быть, руина руин – это Парфенон, прекрасный и величественный, несмотря на все повреждения и утраты? Или же это египетские пирамиды, пережившие не одну цивилизацию и кажущиеся нам древними, словно само мироздание?

С теоретической точки зрения руина представляет собой точный аналог нашего знания о прошлом (да и о мироздании как таковом, то есть аналог знания вообще). Научная реконструкция разрушенного памятника осуществляется методами, напоминающими методы реконструкции облика вымерших животных. Мы в состоянии представить себе недостающие части разрушенной постройки, осознавая при этом, что такое представление, даже не будучи фантазией, никогда не сможет превратиться в точное знание. Точно так же ни одна из возможных реконструкций не способна воссоздать облик живого существа. И как палеонтология описывает другой мир, лишенный человека и в нем не нуждающийся, так и руины всегда означают прерванную традицию, не имеющую к нам отношения. Руины, насколько мы способны понимать их язык, говорят не о наших предках, а о ком-то ином.

Я уже упоминал знаменитую книгу Роуз Маколей «Удовольствие от руин» (1953). Она начинается с предположения о том, что руины всегда были атрибутом цивилизованной жизни и, следовательно, интерес к ним стар, как сама цивилизация.