Память и забвение руин

Хрестоматийно известная гравюра из серии Americae retectio, выполненная по рисунку Яна ван дер Страта (1523–1605), изображает Фердинанда Магеллана, лузитанца, на борту корабля, плывущего через океан. Корабль изображен таким образом, чтобы зритель почувствовал себя стоящим на палубе, но не это самое интересное. Отрешенный Магеллан погружен в астрономические расчеты и не замечает того удивительного мира, который развертывается вокруг него. А посмотреть здесь есть на что. В море плавают весьма декоративные киты и сирены, жители далеких стран предаются своим загадочным занятиям, в небесах парит птица со слоном в когтях, и, вдобавок, на корабль спускается лучезарный Аполлон, словно предлагая мореплавателю свое покровительство. Горизонты внезапно раскрылись, вселенная меняется на глазах и средневековое Hic sunt dracones из предостережения пилигримам становится обещанием новых возможностей и неожиданных открытий.

Если руина в определенный момент становится констатацией ограниченности наших интеллектуальных способностей, то чудовища несут совсем другие смыслы. Похоже, что в мире раннего модерна, в противоположность известной сентенции Гойи, чудовища порождаются не сном, но чутким бодрствованием разума, для того чтобы с их символической помощью исследовать мир.

XI. Руина как иллюзия

Памяти Андрея Левкина

До сих пор я пользовался словом «руины» как обозначением чего-то интуитивно понятного. Хотя это действительно так, но культурология, как и философия, требует определения всех понятий, которые мы склонны употреблять, не задумываясь лишний раз об их смысле и границах. В самом деле, на первый взгляд, руины представляют собой не более чем остатки разрушенных построек – античных или же средневековых. Вопрос же о том, каким специфическим качеством они обладают, то есть что именно делает руины руинами, кажется наивным и неуместным. Однако такой вопрос необходимо задать. И тогда мы обнаружим, что ответить на него не так-то легко.

С древними и средневековыми руинами все относительно просто. Они, безусловно, обладают и исторической и эстетической ценностью – но лишь в том случае, если мы способны хоть как-то угадать в них первоначальный облик постройки. Несколько обтесанных камней, сохраняющих следы строительного раствора, представляют собой явно рукотворный объект, хотя назвать их руиной мы уже не можем, поскольку не в силах угадать форму постройки, частью которой они когда-то были. Как писал Зиммель,

до тех пор, пока еще можно говорить о руине, а не о куче камней, природа не низводит творение человека до бесформенной материи; возникает новая форма, с точки зрения природы вполне осмысленная, понятная и дифференцированная. Природа превратила произведение искусства в материал для своего формирования, подобно тому как раньше искусство использовало природу в качестве своего материала322.

Или, как формулирует сходную позицию Пол Цукер,

мы не в состоянии сказать, принадлежат ли они (руины. – В. Д.

) эстетически к области искусства или же к области природы. Их уже нельзя рассматривать как настоящие произведения искусства, поскольку изначальный замысел строителя до нашего времени не дошел. Но и природными объектами их считать нельзя, так как рукотворные элементы продолжают служить основой для позднейших дополнений, осуществленных природой323.

Сложнее вынести суждение о более современных постройках и о том, что было разрушено недавно, не успев обзавестись патиной времени.

Можно было бы предположить, что руины должны обладать некоей «аурой», то есть быть причастными к счастливой эпохе до очередного грехопадения. Поэтому из разрушений Второй мировой войны только старые постройки (например, собор XIV века в Ковентри или Мемориальная церковь кайзера Вильгельма в Берлине, построенная в 1891–1895 годах) могут претендовать на статус руин, которые можно законсервировать и музеефицировать.