Памяти Пушкина

Дочь Неккера, М-me de Staël, друг Шатобриана и Байрона, бывшая одно время возлюбленною Бенжамена Констана и изображенная последним в «Адольфе» под именем Элленоры[484], приобрела в свое время громкую известность и своею политическою деятельностью как глава влиятельного салона, стоявшего в оппозиции целому ряду правительств, и своими литературными произведениями, преимущественно двумя романами (о «Дельфине» и «Боринне»), в которых выдвигала права и новый тип женщины, и своею критическою деятельностью, которою обращала родную французскую литературу к меланхолии, мистицизму и глубине содержания литератур германских, указывая вообще на коренные вопросы литературной критики и много содействуя обновлению последней.

Для нас, русских, M-me de Staël представляла особый интерес. Если не считать приятелей Екатерины II, Вольтера и энциклопедистов, M-me de Staël была начинательницею любовного отношения французов к нам. Во время своих странствований по Европе она посетила Россию, уловила многие особенности русской жизни, оценила значение русского мужика[485] и тепло отзывалась о многом русском[486]. Она являлась одною из первых провозвестников того сближения с Россией, которое неоднократно было проповедуемо и потом в одиночку иными французами.

Все эти черты деятельности M-me de Staël не прошли бесследно для Пушкина. Он ведь принадлежал к тем людям, которые ее понимали, для которых блестящее замечание, «сильное движение сердца, вдохновенное слово никогда не потеряны»[487]. Он оценил по достоинству эту «необыкновенную, славную женщину, столь же добродушную, как и гениальную», ее «ум и чувства»[488], политическую деятельность[489], ее отстаивание полноты прав женщины[490]

и идеальный образ Коринны, в которой она воспроизвела самое себя, мечтательную, благородную искательницу невозможного[491].

Под влиянием критических суждений де Сталь Пушкин мог вполне отрешиться от узкости литературных мнений Лагарпа, бывших в Царскосельском лицее учебником словесности[492] и законодательным кодексом литературной критики, и вообще мог заметить всю рутину, все ничтожество французских критиков времени Империи, продолжавших поддерживать предания ложного изящества и исключительного вкуса, и педантизм академиков. Благодаря отчасти M-me de Staël он мог лучше усмотреть незначительность французской литературы начала настоящего века, вращавшейся в узком кругу отживших литературных форм и идей[493], и усвоить мнение о выдающемся значении литератур германских, неоднократно повторяемое им с 20-х годов

[494].

Не остались незамеченными и наблюдения де Сталь над русскою жизнью, и Пушкин не раз упоминает о них[495]. Его тронула сердечность отзывов этой писательницы о России, и потому в ответ на «журнальную статейку А. Муханова» о г-же де Сталь, «не весьма острую и весьма неприличную», Пушкин ответил резкой заметкой, которую заключил стихом:

Уважен хочешь быть, умей других уважить[496],

и объяснял эту резвость в письме в кн. П.А. Вяземскому так: «М-me Сталь наша, не тронь ее»[497]

.

Вообще Пушкин, прощая, по-видимому, подобно парижскому обществу, слабости M-me de Staël, проистекавшие из ее мягкого сердца, искавшего и не находившего покоя и счастия в любви, относился с искренним уважением к этой женщине, как к немногим.

В годы созревания таланта Пушкина и западноевропейская поэзия и наша пребывали не столько под влиянием M-me de Staël, сколько под обаянием неопределенной и вечно неудовлетворенной меланхолии Шатобриана[498] и гордого титанического демонизма Байрона.

Пушкин не избежал воздействия ни того ни другого, но нельзя не признать, что оно оказалось сравнительно слабым и доставило не так много содержания и мысли вдохновению нашего поэта.