Памяти Пушкина

В стране, где я забыл тревоги прежних лет,……………………………………………………………….…душе… усталой,Врагу стеснительных условий и оков,Нетрудно было мне отвыкнуть от пиров,…………………………………………………………….

Оставя шумный круг безумцев молодых,В изгнании моем я не жалел о них;Вздохнув, оставил я другие заблужденья,Врагов моих предал проклятию забвенья,И сети разорвав, где бился я в плену,Для сердца новую вкушаю тишину.……………………………………………………

Благодарю богов: прошел я мрачный путь;Печали ранние мою теснили грудь;К печалям я привык, расчелся я с судьбоюИ жизнь перенесу стоической душою[503].

Это не был полный подражатель Рене: скорбь не овладевала Пушкиным всецело; любовь к жизни проявлялась у него на каждом шагу, хотя он и не боялся смерти. Наш поэт, воспевавший свои

…мечты, природу и любовь,

И дружбу верную, и милые предметы,Пленившие его в младенческие леты[504],

очевидно, не покончил с усладами жизни, как не покончил вполне с ними и тогдашний его alter ego в поэзии, Кавказский пленник; но в речах обоих слышатся все-таки отзвуки печального настроения знаменитого Шатобрианова героя. И отчасти не при воздействии ли воспоминания о последнем Пушкин нарисовал эпический образ Пленника, в котором изобразил одновременно и себя и вообще, как он выразился, «то равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, который сделались отличительными чертами молодежи XIX в.»? По крайней мере, приключения и «бездействие» Пленника напоминают Рене, и это бездействие не было свойственно личности самого Пушкина, хотя последний не раз изображал себя певцом и другом «лени»[505]. Как довольно близок к Рене Кавказский пленник, так не совсем далек от него и Алеко, повторяющий сверх того, как мы видели, тезисы Руссо. Подобно Рене оба пушкинских героя бегут из цивилизованного общества, и Пленник не отвечает взаимностью на любовь девы простой среды, в которую попадает. Их так же, как и Рене, отличает «бездействие и равнодушие», «старость души»; при этом, однако, они не одержимы страстью к погоне за туманными «химерами» Рене, как выразился père Souël (отец Суэль. – Примеч. ред.).

А между тем Пушкин, по-видимому, ценил не столько «блестящие»[506], «вдохновенные страницы»[507] и «красоты»[508] образного, живописного, звучного стиля Шатобриана, не столько чтил его заслуги в исторических характеристиках и в сопоставлении великих эпох[509]

, сколько искренность этого писателя, его простодушие[510], а в особенности глубокую поэтичность его души. Шатобриан за свою нежную меланхолию, особливо воплощенную в личности Рене[511], остался любимцем Пушкина на всю жизнь, между прочим, и тогда, когда последний разоблачил тайный недуг, снедавший модных героев[512], в том числе и тех, типическим образом которых явился Онегин, – недуг, столь тесно связанный с романтическою меланхолиею, а следовательно, и с шатобриановскою[513]. Подобно Рене-Шатобриану и почти всему поколению того времени, Пушкин испытывал с юных и до позднейших лет

…смутное влеченьеЧего-то жаждущей души[514],

и оно служило поэту могучим путеводным зовом, выводившим из тины и омута заблуждений и падений. При этом Пушкин шел решительно и напрямик к мерцавшему перед ним свету, и потому у него не находим своеобразного сочетания тоски с христианским настроением, характеризующего Шатобриана и его героя Рене. Автор «Рене» испытал религиозный кризис уже во время пребывания в Англии, в последние годы XVIII столетия. Уже сидя в своей убогой лондонской каморке, Шатобриан проливал горькие слезы о своем неверии и отрекался от Вольтера и язычества. Затем в предисловии 1802 года к «Гению христианства» он писал: «В жизни нет ничего столь прекрасного, сладостного, великого, как предметы таинственные; самые чудные чувствования – те, которые волнуют нас наиболее смутно». Этим Шатобриан вводил в литературу чувство таинственного и вместе религиозное, получавшее у него поэтический характер. «Необходимо призвать на помощь религии все чары воображения и интересы сердца», – писал он. Очевидно, то была религия, в значительной степени искусственная, не могшая принести полного успокоения. Так, в нерешительной душе Рене, как и в душе Фауста, благочестивые впечатления детства не исчезали; они несколько поддерживали и согревали ее во дни глубокой безотрадности, но не спасали от последней.