Пушкин не уподоблялся во всем этом Шатобриану. В отличие от последнего Пушкин избежал сочетания разочарования с христианским настроеним. Наш поэт, впадая в моменты мрачного раздумья, еще не был пламенным христианином и отрешился от мировой скорби, когда прильнул в христианству. Полный поворот к религиозному чувству произошел в нем не так скоро, отразился в его литературной деятельности не столь резко, и вообще Пушкин не был таким восстановителем авторитета христианства в литературе, каким оказался автор трактата о «Гении христианства» и «Мучеников». У нас этот авторитет не был так потрясен, как на Западе; и потому Пушкин, обратившись всем сердцем к христианству, не представил такой апологии последнего, как Шатобриан, и не осветил так его поэтической красы[515]
и вдохновляющей силы. В этом отношении написанные в последние годы жизни Пушкина немногие строки о Евангелии (в заметке о сочинении Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека») и религиозные стихотворения, конечно, не имели такого значения, как рассуждения Шатобриана, но зато сердечнее и искреннее, потому что вылились из глубины сердца вполне убежденного человека: возвратившись вполне к религиозной вере, Пушкин и в этом слился со своим народом, никогда не утрачивавшим ее. Потому же нельзя назвать Пушкина, подобно Шатобриану, восстановителем религиозного чувства в нашей поэзии: оно не замирало в последней так, как угасало по местам на Западе в XVIII веке. Но, конечно, Пушкин некоторыми из своих произведений, относящихся в последним годам его жизни, содействовал, как и Лермонтов, подъему религиозного чувства в нашей поэзии, несмотря на то что многие долго, очень долго не могли забыть «духа отрицания и сомнения» в нашем поэте.Нельзя не признать, наконец, что и в самом выражении как скорби века, так и поворота к утешению, найденному в поэтической красе и вдохновляющей силе христианства, Шатобриан был не чужд искусственности[516]
и приукрашивания[517]. Как Рене не избежал кокетства, так и светская жизнь Шатобриана и увлечения его не соответствовали его меланхолии.Пушкин же был свободен от этих противоречий слова и жизни. Он выказал себя великим поэтом в своей полной искренности. Он чужд риторики и декламаторства, драпировки и рисовки своего знаменитого французского современника.
В этом отношении не столь погрешал более могучий в своей личности и поэзии, кроме Шелли, величайший после Гёте из современных Пушкину поэтов Запада Байрон, затмивший славу Шатобриана, пронесшийся необычайно ярким, всех ослепившим метеором на горизонте европейской поэзии и доселе еще для многих остающийся в ореоле гордой и вместе мощной и великой души.
Действительно, Байрон резко выделялся из ряда поэтов того времени мощью своей индивидуальности и неуступчивостью условностям, огненностью и кипучестью своей натуры, крайнею отзывчивостью к явлениям современности, а равно и страстным и вместе мужественным отношением к основным вопросам человеческого существования и изображением блестящих идеалов могучей личности.
Славу Байрона сразу создала его поэма о странствованиях Чайльд Гарольда, в котором не раз нельзя не узнавать самого поэта. Это могучий и ярый представитель болезни века[518]
. В Чайльд Гарольде, как и в его авторе, начали выражаться с чрезвычайною силою и уже достигать апогея безграничные стремления человека XIX столетия. Но Гарольд умел переносить свою скорбь стоически, с высокомерным презрением и находить утешение во время своих странствований, например в беседах с природой; он выказывает такие интересы, как энтузиазм ко всему великому, героичному, прекрасному в европейской истории, которых не обнаруживают его литературные предшественники. Не совсем справедливо поэтому Шатобриан в припадке характеризующего его тщеславия высказал однажды жалобу на то, что английский поэт нигде не помянул должным образом, чем был обязан своему французскому предшественнику. Следует признать, что поэма о странствовании Чайльд Гарольда – порождение более мужественного воображения, чем то, которое создало «Рене», и более высокого полета духа. Герой ее не отрекается от жизни, не бежит навсегда подальше от людей, не расточает своих сил в пустыне воображения. То же можно сказать и о творце Чайльд Гарольда Байроне. Этот поэт закончил свою жизнь сомнениями касательно познания мира в целом, скорбными и безутешными думами, но не обрекал себя на бездомное скитальчество в юдоли скорбей и не впадал в безразличие по отношению к тому, что творится здесь на земле. Байрон лелеял свободолюбивые мечты и стремление к мужественной борьбе. Соответственно тому он выдвигал романтический культ страстного и настойчивого героизма, изобразил ряд мятежных героев демонического пошиба, как бы обновляя древний титанический образ Прометея, воспроизведенный также другом Байрона – Шелли, образы Мильтонова Сатаны, Шиллерова сатанинского Карла Мора. Байроновский Дон Жуан также не лишен демонизма, которого не находим в пушкинском.