Пансионат

Писатель. Она чуть было не решается спросить о нем у вахтерши — но под ее пустым машинным взглядом отступает, прикусывает язык. Успевает глянуть на стенку с ключами: груши под номером сорок семь (люкс, южный) нет, лишь аккуратное круглое отверстие, словно след от пули или глазок в тюремной двери. Хотя он ведь живет один, зачем ему вообще сдавать ключ?…

Надо подняться туда, к нему, в сорок седьмой.

Лифт медленно движется вверх, она рассматривает себя в зеркале — большую, очерченную плавными округлыми линиями, подсвеченную сверху по краю гладкой щеки и пушистых волос. Я красивее, чем она, и это хорошо, хоть и совсем не имеет значения. Да и попросту глупо — думать сейчас о Рыжем и тем более о его Ирине. Писатель; она пытается сосредоточиться только на нем одном, опоре и гарантии ее теперешнего мира. Хоть бы с ним ничего не…

Четвертый этаж

Едва выйдя из лифта, она окунается в шум, неясный, жужжащий. Здесь, на этаже, слишком много людей, зачем, почему?!.. Ее сознание мгновенно материализует стандартную, но жутко живую картинку: неподвижная фигура поперек постели, заострившийся профиль, рука свесилась вниз, а все они стоят вокруг, просто стоят, поскольку уже поздно что-то предпринимать…

Ей страшно. Она не ускоряет шагов.

Но шум все же постепенно приближается, как и распахнутая дверь, и несколько человек, сгрудившихся в проеме, — а потом доносится звук его голоса. Глубокого и уверенного, как всегда. Слов на таком расстоянии пока не разобрать.

Но он жив, ну разумеется, смешно; и чего только она ни способна себе выдумать. Чуть постояв на месте посреди коридора, прислушиваясь к себе, к пояснице, к животу — не тянет, нет? — переводит дыхание и разворачивается назад. Там чересчур много народу и без нее, ей совершенно неинтересно, что они все там забыли. Она бы незаметно прошла к себе, в сорок восьмой — но ведь это мимо них, слишком близко, почти вплотную к жужжащей толпе. Не надо. И без того полдня провела сегодня там, в тесном северном номере без балкона на море.

Снова лифт, медленное движение вниз. Если смотреть в зеркало прямо, строго анфас, то живот почти не виден. А лицо в последние недели чуть округлилось и стало младенчески-матовым, безмятежным и совсем юным. Я гораздо, гораздо красивее нее! — не может же он не замечать очевидного…

В парке хорошо. Такое теплое, почти летнее, но нежаркое солнце, такая свежесть, такие чудесные пряные запахи. Мой собственный старый парк, вспоминает она свою недавнюю фантазию, игру, которую можно продолжать до бесконечности. Особенно сейчас, когда все зачем-то собрались на четвертом этаже, и можно гулять, не рискуя кого-нибудь встретить. Только мой парк, только мое море, только мой мир. Маленький, но большего мне и не надо.

Она снимает плащ, перебрасывает его через локоть и сворачивает на другую дорожку, по какой не ходила раньше. Спускаться слишком низко она не хочет — подниматься все тяжелее с каждым днем, и как бы снова не начало тянуть спину. Дорожка уходит вперед, кустарники и древесные кроны разных оттенков — охра, золото, зелень, медь, пурпур — обрамляют и расцвечивают ее с обеих сторон, будто театральные кулисы. Это очень красиво, она бы гуляла здесь, в парке, всегда, изо дня в день… писатель, кстати, обещал ей коляску. Правда, к тому времени, как она, коляска, понадобится — почему-то не выходит думать о том времени иначе, как обтекаемыми эвфемизмами — осенняя красота уже облетит, будет слякоть и голые ветки. А может быть, и нет, кто его знает, как он устроен теперь — остаточный новый мир. Ее собственный, маленький, карманный. Возможно, здесь и не будет никакой поздней осени, никакой зимы.

Она спускается на три выщербленные ступеньки, поворачивает и выходит на широкое открытое место, посреди которого вырастает из жухлой травы остов бывшей детской площадки. Качели-лодочки, крестовина карусели без сидений и полукруглый турник: на нем не хватает перекладин, а на тех, что остались, лазают и раскачиваются дети. Все трое: мальчик и две девочки. Моя будет третьей, самой младшей, — думает она прежде, чем догадывается развернуться, отступить, не пересечься с ними.

И уже поздно.

— Здравствуйте, — приветливо говорит Ирина.

Ухоженная женщина с тенью страха в бесконечно усталых глазах. Обреченная бояться, потому что это не ее мир — того, что безраздельно принадлежал ей, больше не существует. Конечно, она не знает ничего — жены никогда не знают.

Делает шаг навстречу:

— Здравствуйте.

— Вы не пошли, — то ли спрашивает, то ли утверждает Ирина. — И правильно. Нечего там делать, особенно нам… с детьми.

И раньше, чем ее неожиданное «нам» успевает дойти до сознания, интересуется ожидаемым и привычным:

— Вам скоро?

— Пять недель еще… или меньше.

Вечно сбиваюсь со счета.

— Пора готовиться. Медикаменты, детские вещи — попробуйте, наверное, заказать в магазине… даже не представляю себе. Но вы только не волнуйтесь. Все будет хорошо. Мальчик?

— Девочка.