Пансионат

Она обнаружила, наконец, чашку среди посуды на хозяйственном столике, ополоснула, налила заварку. Если не перестанет звонить, пока я приготовлю чай, то возьму трубку. Она любила загадывать, устанавливая невидимые связи между разными явлениями, событиями, обстоятельствами и собственными действиями, осторожно вписывая себя в окружающий мир, в цепочку причинно-следственных связей, грозивших в любой момент рассыпаться в пыль. Поднялось облачко пара, запахло липой и медом, уютом, теплом. А звонки все не умолкали, звучали ритмичными трелями, уже привычно, правильно, музыкально…

Она поставила чашку, сделала шаг, протянула руку:

— Алло?

Короткие гудки. Не успела.

И вдруг она поняла со всей отчетливостью не догадки, не предположения и не фантазии, а точного, несомненного знания — что это звонил Рыжий. Что-то в его жизни пересеклось, замкнулось, совпало особенным образом, побудившим вспомнить и позвонить, а она… Она готовила чай. Душистый липовый чай, от одного запаха которого перехватывало дыхание и все плыло перед глазами…

Выплеснула в раковину. Стало чуть легче.

Наверное, надо было ему перезвонить. Она постояла возле телефона, придерживаясь за край стола: перед глазами еще мерцала неясная полупрозрачная сетка. Сняла трубку. И опять повесила на рычаг.

Она не помнила его номера наизусть. Он, конечно, был где-то записан, этот номер, и нужно было вспоминать, где именно, искать, потом снова брать трубку, набирать, придерживая пальцем помятый листок… Зачем? Что она может ему сказать — теперь?

На самом деле никакого Рыжего давно уже не было. Во всем обитаемом мире.

Она чуть было не позвонила ему тогда, в тот день, когда попала в давку в метро. То есть нет, все-таки позвонила — и глупо, как девчонка, бросила трубку, заслышав звук его голоса. Потом, прокрутив назад этот краткий недоразговор, поняла, что, скорее всего, попала на автоответчик. Смешно. И уже не имело смысла.

По стеклу по-прежнему ползли капли дождя — там, снаружи. А изнутри оно подернулось жемчужной патиной, и постепенно, с краев, переставало быть прозрачным; так закрывается диафрагма в последнем кадре старых кинофильмов, и приходит конец, конец всему. А здесь, по эту сторону, ничего никогда и не было. Никогда и ничего.

…Она стояла перед раскрытым шкафом, и одежда беспорядочно рассыпалась по полу, свитера ей еще подходили, но уже не сходилась в поясе ни одна юбка, ни даже те просторные брюки, в которых она переставляла застежку… Надо было подумать, позаботиться заранее, а она, всю жизнь тоненькая, как травинка, попросту не верила в подобные размеры одежды: так жители тропических островов не верят в зиму, сколько бы ни слышали о ней. Сняла с плечиков прямое ниспадающее платье, легкое, не по сезону, встряхнула, примерила; хорошо, только подол спереди подскочил на несколько сантиметров вверх. И сверху зеленый плащ, он тоже уже не застегивался, но хотя бы накинуть…

Только не оставаться здесь, в клаустрофобных стенах, где невозможно дышать. И где пришлось бы теперь ежесекундно вздрагивать навстречу каждому звуку, прорвавшемуся в ее тишину — ожидая звонка.

Железная дверь подъезда подалась с трудом, и ветер хлопнул створкой за спиной с дурной силой той погоды, когда сидят дома все. Никогда она не стремилась быть не такой, как все, оно получалось само собой, проистекая из постоянных несовпадений, несовместимости с общим, всечеловеческим миром. Пошла вперед, наклоняясь корпусом навстречу дождю, выставляя зонтик перед собой, как щит, и запахивая руками разлетающиеся полы плаща.

Она прошла два квартала, никого не встретив и не замедляя шаг — внутри словно бы запустился вечный двигатель, пульсирующая сила, не допускающая остановки. Свернула направо, и ветер, запредельно засвистев на повороте, вывернул наизнанку спицы хлипкого зонтика. Дождь ударил в лицо, она зажмурилась, затем приоткрыла глаза, и открылся обзор: четкая, как на чертежной картинке, перспектива уходящей вдаль улицы, заштрихованной дождем и прекрасно безлюдной. И чуть размытая зеленая буква «М» впереди.

Затормозила, остановилась, глуша усилием воли холостые обороты вечного двигателя внутри. Туда, в метро — ни за что. Никогда больше.

Она развернулась и, нырнув в ближайший переулок, пошла наугад, без всякой цели, просто давая волю этому непрерывному, почти независимому от нее движению. Дорога петляла, ровный асфальт под ногами сменился грязью и лужами, раньше она не бывала здесь, она вообще всегда старалась ограничить свои перемещения по городу кратчайшими выверенными маршрутами, караванными путями, которые не менялись никогда. Но сейчас надо было идти. Все равно куда, не останавливаясь, не разбирая дороги.

Плащ давно разлетался мокрыми крыльями, волосы залепили лоб и щеки, а походка была скользящей и легкой — как если бы светило солнце, а фигура оставалась бестелесно-стройной. Про живот, про тяжесть, про экономную скованность движений последних недель она совершенно забыла.